Они почти растворились в московской толпе, стремились ничем не выделяться; заграничной одежде предпочитали москвошвеевскую не только по соображениям конспирации: сетовали на непривычные морозы. Перед белой дверью врачебного кабинета (Вальтер нажил астму и зачастил в амбулаторию) жаловались на ревматизм, сердце, печень.

Однако бил час, и человек, забыв о своих болячках, исчезал не в сутолоке Тверской, но в далекой неизвестности…

Время от времени Вальтера вызывал Пятницкий, чаще — его помощник Васильев. Требовалась какая–нибудь справка о Польше.

Неожиданно Васильев полюбопытствовал, понимает ли Вальтер по–китайски.

— Жаль. Приходилось иметь дело с китайцами?

Да, вспомнил Сверчевский, в его батальоне когда–то была рота китайцев.

Пятницкого подобная подготовка не удовлетворила. Он продиктовал список книг. Объяснил обстановку, напомнил об измене Чан Кай–ши, поражении революции 1925–1927 годов.

— В Китае, в Азии зреют новые взрывы.

Вывод: необходимо помочь китайским товарищам.

Выполняя это поручение, Вальтер попал в особняк около Клементовского собора. Кроме него обучение в немногочисленной китайской группе вели командир Красной Армии Захаров и немецкий коммунист Тадер.

Не было специального распоряжения, но Вальтера с самого начала признали старшим. Несмотря на приверженность к армейской исполнительности, он отказался от железных командных интонаций. Перед ним сидели люди, все схватывавшие на лету, старавшиеся обойтись без переводчика. Он и сам старался, не выпуская из рук мела, жестикулировал, помогая себе мимикой, улыбкой, шутками.

Не улыбками и четким распорядком, даже не хорошо налаженной учебой завоевал Вальтер группу. Занимался как проклятый. Выискивал литературу на любых языках об уличной и партизанской борьбе, вспоминал тактику антоновцев в тамбовских лесах, действия наших разведчиков в мозырских топях, выспрашивал участников Гамбургского восстания и Кантонской коммуны.

Из необъятной истории войн и революций он выхватывал страницы партизанской борьбы. Северная война Петра со шведами или Семилетняя, действия Давыдова, Сеславина, Фигнера [16] против Наполеона в России и испанская гверилья [17], война Севера против Юга в Америке, налеты франтиреров на прусские войска в 1870–1871 годах и, конечно же, партизанский размах гражданской войны.

Засыпая, он видел переплетение незнакомых улиц, слышал фантастические названия и имена.

Он приучил себя, как в пору академии, поздно ложиться и затемно подниматься. Держал в голове кучу неотложных, не ждущих завтрашнего дня дел. В короткие часы, отведенные семье, не удавалось выключиться из этого нескончаемого хоровода. Мчался к маме на «Потешку», давал на ходу подзатыльник Тадеку и деньги на новый костюм для Макса. Но на семейных сборищах вдруг доставал блокнотик, что–то воровато записывал и, словно искупая вину, дурачился еще азартнее, склонялся к маминой руке, гладил по голове Зоею, любимую из сестер, изображал милиционера–регулировщика или китайца, который стреляет, сидя на корточках.

Дома (вначале в Сокольниках, позже две комнаты на улице Разина) он обедал отдельно, чтобы не мешали читать, делать выписки. Подросшие дочери занимали его меньше, чем раньше. Тося призналась: мечтает стать балериной. Отец пренебрежительно заметил: «Балерины революцию не делают».

Когда в тридцать втором родится Марта, в нем с небывалой страстью пробудится отцовство, он станет подолгу возиться с ней.

Марта начнет ходить, сделает первые шаги, держа папу за руку, и вскоре он едва будет ее замечать. Да и то лишь для того, чтобы сделать внушение.

У Тоси на столе беспорядок — он походя сбросит все на пол, не удостаивая старшую дочь выговора.

Усталый и раздраженный, застанет под вечер уснувшую на диване уставшую Нюру. Нередкая картина.

Обычно Карл отправляется на кухню, священнодействуя, добавляет перчику, соли, бросает в суп лавровый лист. Но сегодня — черт возьми — ему хочется, чтобы принесли дымящуюся тарелку, чтобы лежала на столе в широком кольце свежая салфетка.

Жена спит в халате, который давно ей тесноват. Ее полнота, как и его, Карла, ранняя плешь, — не предвестье ли их старости? Он занудно ворчит о минимуме человеческой заботы. Нюра, очнувшись, сонно глядит на мужа.

— Чего пилишь?

Нервничая, он пытается объяснить и прикусывает язык. Нюра как сидела, прислонившись к спинке дивана, так и задремала снова.

Стараясь не шуметь, идет на кухню.

С первых встреч в доме на Моховой, с первых поручений Сверчевский догадывался: не ради китайской группы он откомандирован в распоряжение Коминтерна. Все настоятельнее спрашивали, изучает ли историю польского рабочего движения, обстановку в стране, все чаще бывал он в доме, где звучала родная речь и не стихали споры. Сколько энергии и нервов тратится на словесные поединки! Минутами ловил себя на раздраженной мысли: «Заврацание Вислы кием» [18] — и сразу обрывал: не тебе судить, они повидали более твоего, нахлебались тюремной похлебки и — понадобится — снова пойдут в Павиак [19].

Не слишком вникая в оттенки внутрипартийной дискуссии, он преклонялся перед не раз доказанным мужеством этих людей. Быть может, в запутанных, противоречивых политических условиях неизбежны споры? Но ему, человеку дела, нужны определенность и ясность.

Сверчевский курил, ждал, пока улягутся страсти, задавал свои чисто практические вопросы. Их было предостаточно. Ему поручено наладить учебу в коминтерновской школе польских коммунистов.

Этому поручению предшествовала новая встреча с Пятницким. Разговор, как и в первый раз, касался профессий, специальностей.

— Когда революция — первейшее дело жизни, человеку не однажды доводится менять род деятельности; — неспешно рассуждал Пятницкий.

— Я — кадровый командир, — счел уместным напомнить Сверчевский.

— Знаю, знаю, — улыбаясь, подтвердил Пятницкий. — Где, однако, где сказано, будто это — последняя ваша профессия? Армейская школа — но только «ать–два». А воспитание, обучение, цементирование бойцов, их сплочение воедино?

Сцепляя на столе пальцы, Пятницкий как бы изобразил сплочение и цементирование.

— Ноя…

Разомкнув пальцы и выставив вперед ладони, Пятницкий прервал собеседника:

— Нам дорог ваш опыт командира РККА. Но мы намерены его использовать не в армейской плоскости…

Секретарь Исполкома Коминтерна говорил об умении работать с людьми разных национальностей, о налаживании всесторонней учебы («Да, да, всесторонней; революционер обязан быть подлинно образованным человеком»). Надо также помнить: одни из будущих курсантов посещали буржуазные школы, гимназии, кончали буржуазные университеты, другие проходили курс тюремного самообразования. Во всех случаях этого недостаточно. Предстоит восполнять пробелы, расширять марксистский кругозор.

Он помогал себе руками, показывая, насколько широк должен стать этот кругозор.

— И еще: в здоровом теле — здоровый дух. Вот, Карл Карлович, извольте обеспечить крепость духа и крепость тела. Надо подготовить наших зарубежных товарищей к любым испытаниям. Любым. Дать зарядку на годы…

Для школы Вальтер выбрал место в подмосковной роще, среди населенных пунктов, не то что кружком — точкой не обозначенных на карте. Был строг, взыскивал за малейшее нарушение конспиративных правил. Так, парню, бросившему письмо с польским адресом, закатил выговор, добился, чтобы письмо перехватили.

Тревоги его были не напрасны. Но выяснится это позже.

Гораздо позже.

Когда последовало решение расширить школу, включить в нее немецкую, испанскую группы, а в дальнейшем и другие, Вальтер связался с испанскими коммунистами-эмигрантами, принялся за испанский язык, за историю послевоенной Германии.