Офицеров этих молодых, невысоких чином, отличали армейская культура, чувство собственного достоинства, вдумчивость.

— Вы полагаете, — подполковник Генерального штаба настойчиво добивался ясности, — вы полагаете создание третьей армии Войска Польского реальным предприятием?

На этот счет Сверчевскому как раз недоставало уверенности. Но ответ по типу «бабушка надвое сказала», очевидно, не устраивал молодого подполковника, скуластого, в добротно пригнанном кителе с золотыми погонами. (Он не выдавал себя за фронтовика, не носил зеленые полевые погоны. Но и не кичился столичной осведомленностью, близостью к верхам.)

— Есть Главнокомандование Войска Польского, Главный штаб, им и карты в руки, — уклончиво ответил генерал.

Однако уйти в кусты не удавалось, генштабист не пускал.

— Их позиция известна. Кому, как не польским товарищам, знать мобилизационный потенциал своей страны.

Но ум — хорошо, два — лучше, три — превосходно. Создание новой армии Войска Польского — проблема организационно сложная. Вам это, дай бог, как известно. Потому Генштаб дорожит вашими соображениями. Тем более вопрос этот увязывается со следующим — посложнее. 

Сверчевский насторожился.

— Речь идет о Польском фронте.

Сверчевский проглотил едва не сорвавшееся слово, абсолютно недопустимое при идеальной армейской машине, которую конструировал в ночном воображении.

— Я не вижу необходимых для Польского фронта офицерских кадров.

Подполковник удовлетворенно кивнул головой с явно «шапошниковским» пробором. Не потому, что Сверчевский сказал о нехватке польских офицеров и генералов. Его радовала возможность доложить твердую точку зрения генерала Сверчевского.

Курить в присутствии дымившего папироской командующего он не смел и тяготился затянувшейся беседой. Но мысль прервать ее, не уяснив необходимых мнений о создании 3‑й армии, представлялась невероятной.

Сверчевский это понимал и, как ни приятен был разговор с подполковником, затягивать его до бесконечности тоже не собирался.

— Вам так и предстоит доложить: генерал Сверчевский не располагает достаточными сведениями, дабы быть определенным… Существуют армейские проблемы, которые, увы, решаются экспериментально.

Он остался недоволен своим ответом. В идеальной военной структуре подобное экспериментирование вряд ли допустимо. Но идеальные механизмы функционируют только в его воображении.

Из далеких, очень далеких времен — курсы «Красных коммунаров», Тамбов, академия двадцатых годов? — всплыла чья–то лукавая физиономия: не давай начальству советов, самого заставят выполнять… От его разве советов зависит? Не от его, — легче?

Он сидел, зажатый двумя богатырского сложения генералами, на приеме, который давался Главкомом Войска Польского Роля–Шимерским в честь командующего 3‑й армией. Справа — начальник Главного штаба ВП генерал Владислав Корчиц, слева — генерал Станислав Поплавекий, принявший 2‑ю армию. Между ними он, командующий 3‑й армией Кароль Сверчевский.

Генерал Корчиц шептал ему в ухо утешительные слова, генерал Поплавский шептал в другое. Корчиц называл «Карлушей» (они знакомы с двадцать первого года по курсам «Красных коммунаров»), Поплавский — «Карлом Карловичем» (знакомы с тридцать девятого цо Академии имени Фрунзе). Смысл был одинаков: не кручинься, и на твой век войны хватит.

Роля–Жимерский самозабвенно изображал перспективы Войска Польского: еще одна армия, потом — фронт, потом… Имея такого выдающегося мастера по войсковым формированиям, как «шановны» [79] генерал Кароль Сверчевский…

Сверчевский, уныло глядя на изящные чашечки кофе — Роля–Жимерский полонизировал стиль Люблинской ставки — думал, что рюмашка родимой сейчас пришлась бы больше по душе. Думал он и о тех причинах своей тоски, о которых полные сочувствия к нему соседи и не подозревают.

Главком закончил тост и спросил, нет ли у Сверчевского каких–либо просьб. Сверчевский сказал, что относящиеся к 3‑й армии вопросы он обсудил с Корчицем и готов незамедлительно вернуться к себе, в Томашув.

Едва Сверчевский вылез в Томашуве из «виллиса», ему доложили: из батальона, расквартированного за городом, вчера дезертировало восемь человек, сегодня — двенадцать.

Командный состав батальона насчитывал единственного офицера, два дня назад прибывшего из Рязанского училища.

Переходя с «товарища генерала» на «пане генерале», прижав к туловищу слегка дрожавшие руки, он пытался обрисовать обстановку, заранее признавая свою вину.

— Обойдется, сынок. Прикажи собрать людей.

Пока батальон строился, на лужайке появился босой мальчуган с костлявой коровой. Сверчевский обнял мальчика за плечи, повернулся к солдатам.

— Мы воюем, чтобы осенью дети не ходили босыми, не пасли коров, а были сыты и учились в школе… Больше мне вам нечего сказать.

Занеся ногу в «виллис», бросил:

— У кого кишка слабая, пусть драпает. Но оставит оружие. Оно нам потребуется.

Дезертирство он сумел одолеть. Не только речами; трибунал судил без снисхождения.

Однако скомплектовать армию не удалось: не хватило резервов, недоставало офицеров. Эксперимент не увенчался успехом. Сформированные части влились во 2‑ю армию. Сверчевский снова принял командование над ней, понимая, что минувшие два месяца были не напрасны: Поплавский наладил занятия, воспользовавшись учебными разработками 1‑го Белорусского фронта (Главнокомандование Войска Польского еще не успело их подготовить).

Идея Польского фронта отпала.

16 января 1945 года возглавляемая Поплавским 1‑я армия вместе с советскими частями приступила к форсированию Вислы, 17‑го завершила его и ворвалась в Варшаву. В 14.00 генерал Поплавский рапортовал правительству Польской республики и командующему 1‑м Белорусским фронтом: столица Польши освобождена.

…Идеальная военная машина, безотказно действовавшая в воображении Сверчевского, справлялась со сложнейшими межфронтовыми задачами. Он детально продумал и мысленно провел Варшавскую операцию.

Но не вторая, а первая армия вместе с советскими дивизиями брала Варшаву, и не его, Сверчевского, подпись значилась под победной радиограммой. Не судьба.

Но слишком знаменателен день, чтобы впустить в свою переполненную жизнь что–либо, отдающее уязвленным самолюбием.

17 января он примчался в Варшаву и не сразу узнал город, не сразу понял: пепелище.

Он ехал через Мокотув, и сравнительно уцелевшие дома Пулавской внушали надежду. Но дальше — сваленные фонарные столбы поперек мостовой. Перед чудом сохранившимся шпилем храма Сбавителя начинались руины Маршалковской — город без улиц и домов. Регулировщики указывали направление танкам. Саперы расчищали проходы и обезвреживали мины. Сквозь припорошенные снегом доски в воронку на углу Котиковой провалился «студебеккер».

Из–под земли, из кротовой глубины выстывших подвалов, погребов, бункеров, выходили, щурясь на январском солнце, несуразно одетые люди. Жители города, перенесшего бомбежки тридцать девятого года, пятилетнюю оккупацию, Варшавское восстание…

Он помнил: Добра, 4. Когда «виллис» застрял среди рухнувших стен, выскочил из машины. Шел, полагаясь на врожденное чутье. Увидев повисшие в воздухе стропила моста Понятовского, взял влево, на сохранившийся дом.

Приблизившись, увидел: дом наполовину разрушен. Над подъездом висела на одном гвозде эмалированная табличка с цифрой «4».

Он пробежал через двор и взлетел по лестнице. На площадку выходили три двери. Центральную украшала позеленевшая медная пластинка «X. и Я. Тоувиньские». Нажал кнопку звонка. Постучал кулаком, грохнул прикладом автомата. В одну дверь, другую…

Поднялся этажом выше, спустился вниз. Ни живой души.

Вернувшись, безнадежно сказал Владе, которую так и не удалось вычеркнуть из памяти «раз и навсегда».

— Никого. Никаких признаков жизни.

— Выпиши мне увольнительную.

Три дня ее не было, и не было, вероятно, подвала, который бы она не обшарила.