Бамс! Шмяк! Бамс! Вслед за первыми ударами последовали «бамсы» полегче, — овца явно развлекалась с полом моей машины. Ягненок тупо поскакал дальше, то и дело оглядываясь и блея.

— Ох, нет! — простонал я. — Поздравляю с приобретением: овца, одна штука, причем физически увечная!

Я притормозил на краю террасы, выпрыгнул из грузовика и, опустившись на колени, заглянул под машину. Я ожидал увидеть материал, пригодный разве что для травмотделения и доблестных работников реанимации, либо для пасхального обеда, но к счастью, глазам моим явилась овечка живая и невредимая. Она лежала на боку совершенно неподвижно, но глазные яблоки двигались, а бока вздымались и опадали. А шерстка поджаривалась на горячем глушителе.

— Надо вытащить это сокровище, пока она не превратилась в пепел, да и пикап вместе с нею, — пробормотал я себе под нос. И со всей силы потянул овцу за задние ноги. Да только не так-то это просто, если лежишь на животе и пытаешься по возможности не соприкоснуться с горячими трубопроводами выпускной системы! Тут подоспел и Ронни, и, тяжело отдуваясь, засыпал меня вопросами:

— Вы ее, никак, сбили, док? Насмерть, нет? А что это за вонь?

— Помогите поскорее вытащить эту тварь из-под машины, пока мы тут все не изжарились! — заорал я.

— Похоже, она заартачиться надумала, — воскликнул Ронни.

Когда животные «артачатся», они обычно ложатся на землю и упорно отказываются вставать на ноги. Особо подвержены приступам «артачизма» овцы, скот браманской породы и джерсейские молочные коровы. В таких случаях не помогают ни уговоры, ни мольбы, ни угрозы физической расправы, ни самые что ни на есть грубые ругательства.

Иногда таких животных называют упрямыми, норовистыми, «упертыми», «фордыбаками», или просто симулянтами. Есть и другие синонимы, еще более диалектные и притом на удивление образные; ими пользуются пастухи и владельцы этих в высшей степени несносных скотин. Я так и не сумел понять, почему это для того, чтобы «поартачиться», овцы выбирают самое неподходящее время. Можно подумать, сия акция у них планируется заранее.

«Ха, а не поартачиться ли мне прямо здесь? — надо думать, тихонько блеяла себе под нос наша овечка. — Пожалуй, поваляюсь-ка я на боку, закачу-ка глазки да понервирую этих двуногих идиотов, насколько хватит сил и воображения! Они, небось, решат, что я померла; то-то попрыгают!» Держу пари, овца изрядно развлекалась, хихикая про себя, пока я пытался вытащить из-под машины ее обмякшую тушу.

С большим трудом мы с Ронни наконец-то извлекли несносную представительницу овечьего племени из-под грузовика.

— Она, часом, не померла? — осведомился Ронни. Овца и впрямь не подавала признаков жизни.

— Не-а, она ж дышит. Усадите-ка ее на задницу; посмотрим, что она будет делать. — Ягненок ее умчался уже за две террасы и вопил так, словно отродясь не слышал слова «артачиться».

Надо думать, наша овца артачилась не в полную силу, потому что, заслышав голос своего ненаглядного отпрыска, она вскочила на ноги и помчалась прямиком к нему, чуть заметно не то прихрамывая, не то вихляя задом.

Недобро сощурившись, Ронни поглядел на меня — и скрипнул зубами.

— Доктор, зачем вы на мою овечку наехали? Это ж моя гордость!

И почему это животное, с которым я свалял дурака, всегда оказывается «гордостью» своего хозяина? Всякий раз это «лучшая корова», даже если она не принесла ни одного теленка со времен корейской войны[2]. Всякий раз это «лучшая овца», даже если каждый второй год она производит на свет шишковатого ягненка, а шерсть ее на ощупь напоминает тронутую заморозками овсяную солому.

— Право же, Ронни, я вовсе не хотел ее сбить. А то вы сами не знаете? — запротестовал я.

— Ну, конечно, как же иначе! Овечка ни с того ни с сего взяла да и бросилась под ваш дурацкий пикап! — фыркнул он.

— Именно так она и поступила! И я тут ни при чем! Кроме того, вы были в загоне, возились с этим дурацким проломом!

— Ну ладно, забудем. Давайте-ка попробуем завернуть негодяйку обратно в загон! — воскликнул Ронни.

— Ну уж нет! — завопил я. — Ну ее ко всем чертям! Займемся лучше теми, что уже там. Я и без того потерял уйму времени.

Ронни неохотно согласился, однако, пока мы ехали вверх по холму по направлению к загону, еще не раз и не два оглянулся через плечо. Он злобно бормотал что-то себе под нос, отзываясь о беглянке не то чтобы лестно и обещая, что следующим же грузовиком отправит ее на скотобойню, — как только поймает.

Но вот вдали показался загон, и в голову мне тут же закралась мысль: что-то овец не так много, как полагалось бы. Я бы предположил, там скорее пятьдесят восемь голов, нежели семьсот девяносто восемь. Но тут я заметил пролом в противоположном конце загона: овцы потоком двигались по подъездной дороге, кто шагом, а кто и бегом. Хотя грохот грузовика заглушал все прочие звуки, я знал: в их победном блеянии звучат лозунги: «Свободу — овцам!»

Едва заметив массовый побег, Ронни на полном ходу выскочил из грузовика и срывающимся голосом принялся выкрикивать распоряжения, причем в каждом фигурировали слова «Стойте!», «Назад!» и «Вернитесь!» Но было слишком поздно: по меньшей мере четыреста голов уже вышли на шоссе и теперь направлялись к городу. Затормозив и выключив зажигание, я услышал, как оглушительно сигналят машины и замедляют ход дизельные грузовики.

— Ну, почему? Почему я вечно влипаю в какую-нибудь историю? спрашивал я сам себя, труся вслед за Ронни и пытаясь понять, что делать. А он галопировал параллельно придорожному забору, точно олимпийский спринтер; всякий раз, как его поношенные теннисные туфли соприкасались с комковатой землей, в воздух взлетали облачка красной пыли. Ронни уже почти поравнялся со второй овечьей волной… и тут он одним прыжком перемахнул через забор, резко затормозил в конце подъездной дороги и развернулся лицом к овцам. Стойка его яснее слов говорила: «Стой, стрелять буду!».

— Хо-хо, — явно промолвили овцы хором, разом прекращая блеять, жевать и бежать. — Ну вот, приехали! Хозяин-то спятил!

Поединок воли продолжался: Ронни хватал ртом воздух с видом как можно более грозным.

— Док, подкиньте ведро! — пропыхтел он, складывая ладони рупором.

Две-три минуты спустя я уже протягивал ему пустое пластмассовое ведро вместимостью в пять галлонов. Ронни тут же принялся с энтузиазмом похлопывать ладонью по ведру, издавая звуки, похожие на блеяние овец.

Похоже, трюк сработал: при каждом хлопке овцы принимались блеять в унисон, вроде как на службе в Методистской церкви. Нос каждой овцы обратился в сторону внезапно ставшего милым пастыря; каждая пара глаз, точно во власти гипнотического воздействия, не отрывалась от волшебного ведра. Даже многочисленная группа, направляющаяся к ближайшему торговому центру с холодными напитками, заслышав благую весть, изменила направление и поспешила назад по подъездной дороге, словно члены ее вдруг были объявлены победителями в лотерее, а «банк» распределял человек с ведром.

Я глазам своим не верил! Ронни омывало море курчавых пушистых созданий, а он, держа ведро высоко над головою и слегка пошатываясь, шел среди них, возвращая отару в загон. Один неверный шаг — и его затопчут тысячи острых, точно кинжалы, копыт!

Еще несколько минут — и все стадо вихрем ворвалось в загон через пролом в западной стене, и снова оказалось взаперти. Даже злосчастная «жертва дорожного происшествия» жалобно блеяла у восточного пролома, умоляя, чтобы и ее допустили внутрь.

— Честно скажу: я потрясен, — сообщил я Ронни. — Вот уж не думал, что сегодня мне суждено снова увидеть загон полнехоньким.

— Видать, права пословица: больше мух поймаешь на сахар, чем на уксус, — отвечал Ронни. — Я это называю «психологией ведра».

Те, кто считают себя опытными, наследственными пастухами-ковбоями, впервые попытавшись иметь дело с овцами, оказываются в тупике. Представители овечьего племени загонщиков не особо жалуют и к грузовику, мчащемуся на полной скорости, никакого почтения не испытывают, зато по большей части держатся кучно и звон ведра и знакомый голос их едва ли не гипнотизируют. Иногда я готов пожалеть, что коровы уступают овцам в сообразительности. Не то, чтобы часто; иногда.