Москвичи прозвали этих людей агентством «ОГГ» («Одна Гражданка Говорила»). Это остроумное прозвище не выражает, однако, существа подобных людей, среди которых немалая часть — агентура врага, распускающая нелепые, ядовитые и подлые слухи: «Немцы сбросили парашютный десант за Крестовской заставой»; «Все железнодорожные пути и узловые станции давно разбомблены»; «Артисты МХАТ прислали в Москву ходока за хлебом»…

С облезлой собачонкой на ременном поводке или с кошелкой за продовольствием они проползают по московским улицам, похожие на выгоревшие фотографии прошлого века, эти шепчущие громкоговорители, эти люди, у которых нет родины и чести и которым все равно, перед кем сгибать шею, кому льстить и перед кем заискивать. Некоторые из них пролезают на заводы и фабрики, чтобы и сюда, в наши здоровые и мужественные рабочие районы, принести свой зловещий шепоток, свою бактерию клеветы.

…Он входит в шестом часу вечера в московское кафе. В дни, когда батальоны уходят на фронт, он необычно оживлен и торжественен. Его обвислые, как у старого пойнтера, щеки свежевыбриты, на нем крахмальный воротничок с большими углами — мода 1914 года, его голенастые ноги вывертываются на ходу. Он с прискорбием оглядывает посетителей в этом кафе — советских граждан. Он хотел бы крикнуть официанту: «Человек!», как в былые времена, когда, может быть, царская охранка оплачивала его труд провокатора. Он проволочил сквозь 25 лет свое тощее тело, свою лакейскую привязанность господам, перед которыми можно сгибать подагрические колени… Он сидит за столиком, оглядывает мутным взглядом под красноватыми веками посетителей и победоносно шмурыгает длинным носом с полипами. Что ему родина, честь, судьба русского народа, судьба русской земли? Было бы плачено, а за плату можно расторговать свою поганую душонку, которую четверть века, как куколку бабочки, прятал он под профсоюзным билетом с аккуратно наклеенными марками взносов.

…Кулацкий выкормыш, хмурый детина с хмельными глазами, этот пробрался на московский завод. Он больше всех обычно кричал на собраниях, больше всех горячился, доказывал, стукал себя кулачищем по бычьей груди. Стоило запахнуть в городе войной, тревогой близкого фронта, как именно он со своими нахальными хмельными глазами начал нашептывать, смущать честных рабочих, особенно женщин, став вдруг из рвача подозрительным ходатаем и болельщиком за чужие дела. Мы узнаем в его облике громилу, подлеца и погромщика. В сложные дни войны он хотел бы вызвать замешательство, воспользоваться посеянной паникой и загребастыми руками в рыжей шерсти отхватить «военную добычу», узел, украденный с грузовика, или мешок с продовольствием…

Тихонький, нейтральный старичок, с постными зализами седых редких волос, любитель кактусов или канареек, в прошлом обладатель домишка где-нибудь в Замоскворечьи или на Таганке, скромный счетовод, аккуратный чинуша.

Тем же тихим, вкрадчивым голоском, каким он докладывал начальству о своих счетоводных делах, сеет он сейчас слухи и зловонные сплетни. С клетчатой кошелкой, завсегдатай соседних по его месту жительства молочных, булочных и бакалейных магазинов, он стоит в очереди среди женщин, повествует о последних происшествиях, тут же выдуманных, размноженных и преподносимых, как свидетельство очевидца. Получив свою долю продовольствия, посеяв в легковерных умах сомнения, он так же кротко прошествует домой, к канарейкам, к тихому уюту «совершенно аполитичного» и вполне до поры, до времени «советского» человека.

Доверчиво развесив уши, повторяя непристойные сплетни, иные обыватели, сами того не подозревая, становятся агентурой враждебной и организованной силы. Врагу нужны паника и замешательство. «Мирный гражданин», «нейтральный» старичок, сомнительный рабочий, неопределенные личности, которые двадцать лет ходят в литераторах, но более популярны среди литераторов, как специалисты игры на биллиарде, притихнувшие, притаившиеся обыватели, которые из своих обжитых уголков выпускают бациллу оплетен и паники, — это его, вражеская агентура.

Целые семьи наших лучших людей уходят с батальонами на фронт. Красная Армия героически защищает нашу родину. А в тылу какое-то моральное рванье старается прогрызть здание, которое около 25 лет строилось усилиями всего народа. Что им родина, великая слава и достоинство русского народа, независимость родной земли, гордый Пушкин… Они никогда не читали его стихов, им было всегда наплевать на родину и русский народ — главное, чтобы их паршивые жизнишки были в безопасности.

Это не русские люди. Россия им не мать. Они недостойны даже лежать в русской земле, эти трусы, сеятели паники, громилы и шкурники. Они вылезли из своих щелей, но ошиблись во времени. Народ, ожесточенно борющийся с врагом, видит мелкоту и подлость вылезших из щелей и сделает все, чтобы не позволить им уйти в щели вторично.

Сотни километров отделяют этот город от фронта. Но город начеку. Люди молчаливы. Излишние расспросы вызывают настороженность.

Молодые патриоты стали внимательнее и зорче. Ни один подозрительный факт не проходит мимо их внимания. И часто, казалось бы, незначительные наблюдения приводят к важным открытиям…

Около Н-ского завода однажды днем появился старик — самый обыкновенный дед, в теплой шубе, больших валенках и рукавицах. Нос у него был красный от мороза и нес он большой мешок, как рождественский дед с гостинцами.

Дед ходил вдоль заводских стен и, прищурившись, смотрел на крыши длинных корпусов. Его внимание привлекли крыша гаража и большой нефтебак. Потом он, будто от нечего делать, стал смотреть на крыши соседних зданий.

«Кровельщик, либо маляр», — подумал комсомолец Григорьев, ожидавший знакомую девушку у заводских ворот.

Любопытный дед подошел к молодому человеку и начал что-то шамкать о плохой краске, об олифе и о других тонкостях малярного искусства.

В этот же день совершенно случайно комсомолец встретил старика в другом районе города, опять около завода. Снова старик рассеянно смотрел на крыши.

Молодой человек задержал прохожего. Сначала старик удивился, говорил, что он малограмотный, показывал паспорт. Много позднее он сознался, что по заданию фашистского шпиона собирал сведения об окраске важных военных объектов, заводских и других зданий в городе. Такая информация была необходима для немецкой авиации, которая, по-видимому, собиралась бомбить этот тыловой город.

Был поздний вечер. На трамвайной остановке около Н-ского завода небольшая группа граждан ждала вагона. Подошел трамвай. Все уехали. Остался лишь один человек. Он курил.

Подошел еще один трамвай, человек вошел в вагон, пошарил в кармане и сошел. Через минут десять снова подошел вагон, постоял немного и тронулся. Человек на ходу вскочил на ступеньку, отъехал метров двести, соскочил и опять вернулся на остановку.

— Вам, гражданин, случаем не на вокзал? — спросил молодой рабочий Викторов, наблюдавший за поведением незнакомца.

— О да, на вокзал, ду-ду, далеко, далеко. Едем со мной.

«Сумасшедший, — подумал Викторов, — но одет аккуратно… Говорит нечисто… Эвакуированный, что ли?»

И, словно, угадав его мысли, незнакомец начал рассказывать, что он приехал из Риги, бежал от фашистов. И все это выпалил скороговоркой, потом бессмысленно рассмеялся, предложил закурить.

Когда подошел трамвай, Викторов пригласил незнакомца сесть. Тот отказался. Викторов позвал его к себе домой:

— Переночуете, я рад помочь.

Но и тут получил отказ.

«Дурака валяет, — решил Викторов. — Надо бы проверить личность».

Рядом оказался милиционер. Вместе они задержали «сумасшедшего». При первом допросе задержанный плел чепуху или молчал. Потом он заговорил.

Он — чех, из Праги. Долгое время был без работы. Однажды его вызвали и предложили поехать в Советский Союз в целях шпионажа. В качестве заложников оставили семью.