Орск стал индустриальной Меккой для всей оренбургской молодежи. Там закладывались первый на Урале крекинг-завод, к которому уже тянулся нефтепровод из Эмбы, локомотивостроительный завод, огромный мясокомбинат. Готовились проектные задания по металлургическому, никелевому, медно-серному комбинатам. И все они с годами поднялись в районе Орска (за исключением локомотивного завода, от сооружения которого вовремя отказались).

В Орске я близко сошелся с геологом Иосифом Леонтьевичем Рудницким, волшебником уральских кладов. Уж он повозил меня по всем месторождениям полезных ископаемых, удачно разведанных одно за другим, — тут были и железные руды, и никель, и кобальт, и медь, и титан, и даже немного золотца с его краткосрочной славой. Я писал обо всем этом ночи напролет. Но редактор требовал не розово-туманных очерков о геологах и геологических находках, а насущных материалов о только что открытых стройках. Я уезжал на площадку крекинг-завода, отыскивал там ударников из вербованного люда или брал интервью у главного инженера, угодившего в Орск за участие в рамзинской «промпартии». Многие дни проводил и на площадке мясокомбината, который строился по образу и подобию чикагских боен. Сперва казалось довольно странным, что мы полным ходом сооружали Орский Чикаго в то время, когда у нас не хватало и хлеба насущного. Но вскоре я увлекся этим уникальным объектом и выступил в газете с большой и мудреной статьей о том, как надобно организовать управление стройкой. Редактор похвалил меня за проблемную, дискуссионную статью…

Тридцать третий год выдался крайне тяжелым. Редактор газеты раздобыл в своем закрытом распределителе килограммов пятнадцать муки, консервы, сахар и отпустил меня с таким богатством на побывку в Оренбург. (Он так и сказал — «на побывку», а не в отпуск.)

В Оренбурге тогда было голодно. Я, конечно, помогал матери, аккуратно высылая ей половину заработка, однако купить на рынке что-нибудь из продуктов на эти деньги ей почти не удавалось. И как она обрадовалась, когда я привез муку, да еще дюжину банок рыбных консервов, да еще с килограмм сахара-рафинада. И уж совершенно неописуемый восторг вызвал у нее пуд крупчатки, которую она, стараясь сберечь каждую пылинку, любовно пересыпала в эмалированные миску и ведро.

— Спасибо, вот спасибо тебе, Боря, за мучку, — повторяла она растроганно и все гладила меня по голове, точно маленького.

— А ты сомневалась, можно ли словом заработать кусок хлеба! — напомнил я с ненужной гордецой.

— Сомневалась, сомневалась, — виновато вспыхнула она.

Было ясно, что она довольна своим единственным сыном, который, видно, вышел в люди, если может помочь матери в трудную годину.

На радостях она даже затеяла пельмени, купив у соседки-татарки небольшой кусочек мяса. Это уж был настоящий пир — и когда? — в голодном тридцать третьем году.

В конце недельной побывки в Оренбурге я начал было уговаривать матушку перебраться в Орск. Она терпеливо выслушала меня, но рассудила по-своему:

— Когда прочно обоснуешься на одном месте, тогда видно будет. А то ты сегодня в Орске, а завтра еще где-нибудь. Все странствуешь по белу свету. Легко потерять свой угол…

Все вышло так, как говорила она пророчески. В тридцать четвертом году мои любимый шеф перетянул меня из шумного, взбудораженного Орска в тихий волжский город, куда был назначен редактировать ежедневную газету. «Будешь заведовать отделом, писать передовые», — обещал редактор, зная, что публицистика, особо передовые праздничные статьи и «подвальные» очерки — моя стихия.

В те времена от журналистов не требовали дипломов: умеешь писать — ну и действуй. Мы безо всяких трудовых книжек кочевали из края в край — в поисках новой примечательной натуры. Вот и я оказался на Волге, которая меня давно прельщала, но где я очертя голову поспешил жениться, и явно неудачно.

Тогда-то мать и рассталась наконец с обжитым оренбургским уголком, чтобы только быть рядом с невезучим сыном, как называла она меня в сердцах. Ничего не скажешь — с матерью куда легче одолевались все неудачи, она умела относиться к ним по-своему мудро. Вскоре мы зажили покойно, ровно, даже обеспеченно.

Но судьба тем временем готовила нам долгую разлуку.

Молодость моего поколения прошла в военизированных походах. Все мы увлекались военным делом — от стрельбы из обыкновенной трехлинейки и до отчаянных, затяжных прыжков с парашютом.

У меня тоже была неукротимая страсть: долгими вечерами штудировал я военную историю и военное искусство. Уже к двадцати годам прочел уйму книг о стратегии, оперативном искусстве, тактике, ну и, конечно, все доступные мемуары полководцев. Начал с Энгельса, с его знаменитого «Анти-Дюринга» и многочисленных военных статей, специально написанных для «Новой Американской энциклопедии». Потом скрупулезно изучал, обложившись словарями, ленинские тетради с заметками по фундаментальному труду Клаузевица «О войне». Читал все, что обнаруживал на эту тему у Меринга, Фрунзе, Сталина… Потом дошел и до отдельных исследований — Тухачевского, Шапошникова, Меликова, Карбышева, Триандафилова, Гая и других. Неплохо знал немцев: Шарнгорста, Мольтке-старшего, Людендорфа. Ну и, разумеется, живо интересовался такими модными в те годы военными теоретиками Запада, как Фуллер, Сект, Дуэ, Зольдан. Да и наши недавние противники, вроде Деникина или Пилсудского, не оставались без внимания. Одним словом, читал буквально все, что мог достать. Благо, в то время издавалось много военной литературы.

Теперь-то я понимаю, как не хватало мне систематического образования, а в те годы, полагаясь только на свою начитанность, я решил сам написать теоретическую статью для журнала «Война и революция», ответственным редактором которого был Роберт Петрович Эйдеман. Статья посвящалась проблеме наступления как сильной формы революционной войны. В редакции ее одобрили и напечатали в порядке обсуждения. Вслед за ней, в том же 1935 году, была опубликована вторая дискуссионная статья «Главный удар» и подготовлена третья — «Совершеннолетие армии» — к восемнадцатой годовщине РККА. Меня окрылило такое отношение серьезного журнала к моим статьям, я был на седьмом небе. Но тут нежданно-негаданно на мою голову обрушился короткий ответный удар одной газеты, которая нашла некие пороки в моем «Главном ударе». Время было накаленное, противоречивое. Я пожаловался Владимиру Петровичу Ставскому: он немного знал меня, потому что недавно приезжал к нам на Волгу как заведующий группой по печати Комиссии партийного контроля. Ставский выслушал мои объяснения в Союзе писателей, где он тогда секретарствовал, и тут же позвонил Эйдеману, попросил его разобраться в моем деле, сказав между прочим: «Если уж вы, Роберт Петрович, опубликовали эту злополучную статью, так защищайте автора». Эйдеман принял меня, успокоил, заметив в конце нашей коротенькой беседы, что надо бы мне поступить в академию Фрунзе… В другое время все обошлось бы, наверное, благополучно, но в ту пору общий ход событий был таким, что мне вовсе невозможно стало защищаться, и я, угодив в тот опасный круговорот, уже не мог так сразу выбраться из него.

В свои двадцать с лишним лет я не падал духом: вся жизнь была еще впереди.

Я боялся за мать — как она-то перенесет мою беду, тем паче здоровье у нее слабое.

Но мама оказалась молодцом: продав кое-какие мои вещички, благоприобретенные на журнальные гонорары, она уволилась из швейной мастерской и в начале осени, когда навигация на сибирских реках должна была вот-вот закончиться, не раздумывая отправилась на Север. Ее отважная одиссея поразила меня. Как видно, матери способны на что угодно ради опальных сыновей.

Далекий Север встретил ее первой метелью. Над безбрежным Енисеем плескались из края в край басовитые прощальные гудки последних пароходов. Мать сошла на берег, не зная, куда же идти дальше. Постояла у бревенчатого причала, пока не разошлись все пассажиры. Огляделась и ахнула от испуга — поодаль от нее широким полукругом расположились мохнатые большущие собаки. Она не знала еще, что это ездовые работяги, которые всего лишь с любопытством наблюдают за одинокой женщиной. Кругом ни души, некого позвать на помощь. Едва она сделала два-три шага в сторону рубленого дома, что виднелся на отшибе, как собаки, точно по команде, придвинулись к ней поближе. Она опять остановилась в нерешительности, чуть не плача от обиды на самое себя, — зря отстала от других пассажиров. И снова неуверенно шагнула вперед, и снова псы тотчас последовали ее примеру. Теперь она очутилась вовсе в плотном окружении. Наконец решив — будь что будет! — она пошла прямо на собак, которые немедленно расступились, но не отставали от нее ни на шаг. Так до самых сумерек устало бродила она от дома к дому в поисках ночлега, и всюду ее сопровождали безобидные северные существа, с которыми уже и не хотелось расставаться, когда ее наконец пустила ночевать в переполненную комнату добрая пожилая женщина.