Последний вывод противоречит устойчивому взгляду на Избранную раду как на генератор прогрессивных начинаний первого периода правления Ивана IV, сопряженного с созывом Земских соборов. Так, Костомаров отмечает, что Избранная рада не ограничивалась исключительно кружком бояр и временщиков; она призывала к содействию себе и целый народ. «С таким господствующим взглядом тогдашние правители именем государя собрали земский собор, или земскую думу, из выбранных людей сей Русской земли. Явление было новое в истории. В старину существовали веча поодиночке, но никто не додумался до великой мысли собрать одно вече всех русских земель, вече веч»[687].

Однако, как полагает С.О. Шмидт, под «всенародными человеками» автор этого высказывания, в то время польский вельможа, подразумевал не представителей различных социальных слоев, а тех, кого в Речи Посполитой причисляли к шляхтичам[688]. Обратимся к словам Курбского: «Царь аже и почтен царствомъ, а даровании, которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советниковъ, но и у всеродныхъ человекъ, понеже дар духа даетца не по богатетству внешнему и по силе царства, но по правости душевной». А.А. Алексеев переводит этот отрывок следующим образом: «Царь.. должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у простых людей, потому что духовные дарования даются не по внешнему богатству, не по силе царства, но по душевной праведности…»[689]

Заметим также, что Курбский употребляет выражение «всенародных человеков», рассказывая о похождениях юного Ивана, который «по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человековъ, мужей и жен, бити и грабити, скачюще и бегающе всюду неблагочинне»[690]. Совершенно очевидно, что князь имеет в виду простых людей, которые на свою беду попадались на пути Ивановой шайки, а вовсе не служилых «шляхтичей». Однако все равно в словах Курбского трудно разглядеть революционный призыв, так как, по свидетельству все того же С.О. Шмидта, и без участия Избранной рады представительство различных слоев общества на соборах постепенно расширялось[691]. По мнению Я.С. Лурье, в высказывании Курбского вообще вряд ли стоит искать связь с Земскими соборами, поскольку ко времени написания князем этих строк они созывались уже более десяти лет. Было бы странно воспринимать слова диссидента как некую программу, поскольку она давно осуществлялась на практике[692].

Скорее всего Курбский просто повторяет расхожую мысль. В другом своем сочинении беглый князь указывает на то, что «самому царю достоит быти яко глава и любити советников яко своя уды»[693]. Но схожие идеи мы встретим практически во всех произведениях политической публицистики 30 – 50-х годов. Костомаров очень точно подметил, что этот взгляд был «господствующим». Его торжество подготовлялось всем строем русской общественной жизни, политикой Ивана III и князя И.Ю. Патрикеева, боярскими правительствами эпохи «замятии», а также полувековой нестяжательской пропагандой. А бурные события 30 – 40-х годов поставили вопрос об участии «земли» в обсуждении государственных проблем во главу угла.

Думается, мы не много погрешим против истины, предположив, что в созыве соборного совещания были заинтересованы все – от старшего думского боярина до последнего холопа. Урок, преподнесенный событиями последних лет, был слишком очевиден. По сути, в течение небольшого отрезка времени русские люди могли наблюдать последствия двух противоположных форм управления – регентства, когда носитель верховной власти не участвует в управлении и самодержавной деспотии. Первое обернулось междоусобной бранью и правительственной чехардой, грозившей свести на нет даже многие позитивные начинания боярских правительств, второе – насилиями и произволом.

И от безначалия, и от тирании в равной степени страдали решительно все слои населения, поэтому за «исправлением Иоанновым» неизбежно должны были последовать радикальные перемены. Страна нуждалась в сильной царской власти, но первые шаги царя Ивана показали, что самодержавное правление, оказывается, может иметь совсем иной характер, весьма отличный от того, к чему привыкли на Руси во времена его отца и деда. Все это подводило к мысли о необходимости предусмотреть порядок, позволяющий «миру» участвовать в обсуждении и решении государственных проблем и тем самым обозначить пределы самодержавной власти и предупредить возможные злоупотребления.

Не стоит преувеличивать роль вечевой традиции в процессе становления Земских соборов, имевших иные образцы. «Откуда был взят образец для первого собора 1549 года? Ответ на этот вопрос найдем в существовании в России XVI века прочной традиции сословного представительства, – сообщает М.Н. Тихомиров. – Не случайно церковные соборы в России, известные и в более ранние столетия, начинают усиленно действовать с конца XV века, иногда в соединении с Боярской думой и даже представителями служилых людей[694].

Первый Земско-церковный собор, состоявшийся в феврале 1549 года, получил название «собора примирения», однако на нем не только произносились покаянные речи, но и обсуждались контуры земской реформы[695]. Летом 1550 года состоялось собрание с участием духовенства, думных и приказных людей, на котором обсуждались новый Судебник, приговор о местничестве и другие вопросы государственной жизни. Собравшийся в начале 1551 года Стоглавый собор помимо вопросов церковной жизни рассматривал и «земские устроения»[696].

Были ли заинтересованы в созыве соборов лидеры Избранной рады? В определенной мере это отвечало их интересам, так как появлялся дополнительный рычаг воздействия на впечатлительного Ивана, с помощью которого, с одной стороны, можно было управлять государем, с другой – принизить значение Думы. Но входили ли в планы временщиков, которые были в первую очередь связаны с укреплением самодержавной власти, перспективы дальнейшего развития представительного начала?

Костомарова, размышлявшего над характером законодательной реформы, выразившейся в принятии нового Судебника 1551 года и составлении уставных грамот, поразило «развитие двоевластия и двоесудия, что в очень малых признаках видно даже в судебнике Ивана III, но что глубоко заметно во всей жизни древней удельно-вечевой Руси». «Являются две отличные, хотя взаимно действующие стихии: государство и земщина, — продолжает Костомаров. – Дело может быть государское, но может быть и земское. Свадьба государя или венчание его на царство есть дело государево, поход на Казань – дело земское. Служба может быть государева, может быть земская. Много раз можно встретить и в последующие времена эту двоякость общественной жизни, но она является всего ярче в то время, когда самовластие Ивана подпало под влияние Адашева и Сильвестра»[697].

Прежде чем подробно рассмотреть выводы историка, сделаем два необходимых уточнения. Первое из них терминологическое. Костомаров выявляет противопоставление «земщины» и «государства», производя его от «государского», то есть того, что относится непосредственно к «государю». Но как отмечает С.О. Шмидт, «слово «земля» означало тогда, безусловно, «государство», а слово «земский» воспринималось как «государственный» или даже «общегосударственный»[698].