Шли на восток четыре дня.

Не пришлось младшему сержанту Смирнову и солдату Номоконову опять переходить через линию фронта — она откатилась назад.

Туда же промчались немецкие легковые машины, покатили грузовики, потащились повозки. Послышались близкие орудийные выстрелы. А потом, все сокрушая, пронеслись танки с красными звёздами на башнях.

Это было 16 августа 1941 года.

В тот день сидел Номоконов среди своих солдат, ел жирные щи, с наслаждением потягивал из кружки густой, чёрный чай. Вечером он разжёг костёр, в одиночестве долго сидел возле него, о чём-то думал. Подошёл младший сержант Смирнов, расстелил шинель, улёгся под деревом, но вдруг поднял голову. Закрыв глаза, Номоконов покачивался, говорил сам с собой, тихо тянул заунывную мелодию.

— Вы чего, Семён Данилович? Молитесь?

— Нет, командир, — спокойно сказал Номоконов. — Это я песню вспомнил. Из нашего рода, старинную…

Номоконов раскалил проволочку, которой прочищал мундштук своей большой обкуренной трубки, и, шевеля губами, выжег на её остове несколько точек. Лёгкие дымки взвились и растаяли в воздухе. Смирнов блаженно вытянул ноги, положил голову на локоть и отвернулся — мало ли что придёт в голову человеку со скуластым лицом, раскосыми, очень спокойными глазами. Младший сержант слышал слово «дайн-тулугуй», которое произносил Номоконов, но не решился спросить, что значило оно: каменно строгим стало лицо солдата.