А моя воронежская тетрадь с затесями рассказов неожиданно выручила меня много лет спустя.

Первым заморозком в сопливой хрущевской оттепели был разгром второго номера "Литературной Москвы" в 1957 году и закрытие этого хорошо заявившего о себе альманаха. То было приметное, печальное и многозначительное событие не только в литературе, но и во всей нашей жизни, поманившей веями свободы и что-то уж слишком быстро обманувшей. Событием куда более важным, чем нашумевший скандал с детищем Василия Аксенова "Метрополем". В этой истории каждый знал свою цель: Аксенову нужен был громкий отъезд (говорю об этом не с осуждением, боже упаси, а с полным пониманием), кому-то хотелось его поддержать, кому-то - напечататься в престижной компании, кому-то усложнить свой образ безопасным фрондерством, кому-то - просто повеселиться. "Метрополь" с самого начала задумывался как альманах одноразового пользования. Усилиями двух его молодых участников, людей громадной энергии, честолюбия, литературной жадности, неистовых борцов за писательский билет, провинциальное событие разгорелось в неистовый вселенский пожар.

Альманах "Литературная Москва" не преследовал никаких побочных целей, он хотел лишь конденсировать все здоровые писательские силы, еще остававшиеся в стране. И добился этого уже в первом номере. Успех его при благожелательном молчании начальства вселил надежду на создание воистину независимого печатного органа. Но уже на втором номере разразилась гроза сокрушающей мощи. Альманах уничтожили в лучших традициях тоталитарной беспощадности. И странно, что сейчас, когда так охотно роются в окаменевшем г... прошлого, никто не вспомнил о судьбе смелого предприятия Эм.Казакевича и его сподвижников. А ведь и сейчас живы люди, создавшие этот альманах и мужественно бившиеся за него, но, тихие, щепетильные интеллигенты, они не хотят ни лавров мученичества, ни запоздалой гражданской славы. Жив и кое-кто из участников, я например. И коли меня вывело на эту тему обращение к далеким воронежским дням, я решил нарушить невесть когда, кому, кем и зачем данный обет молчания. Я имею на это право: в центре (сейчас непременно сказали бы в "эпицентре") разноса были рассказ А.Яшина "Рычаги" и Ю.Нагибина "Свет в окне". Уже в ходе проработки тринитарное мышление заставило присоединить к нам Николая Жданова с милым рассказом "Поездка на родину". Большой хуле подверглись театральные заметки А. Крона. Ругали И.Эренбурга и других, но несравненно тише.

Ко всем моим делам неизменно примешивается какое-нибудь недоразумение, тот вздор, до которого так охоч был фельдмаршал Суворов. Он и зятя своего, бездарного Хвостова, привечал лишь за то, что тот неведомо каким образом носил титул графа Италийского. Очень это веселило мудреного старика. Разгром альманаха начался с истошно ругательной статьи И.Рябова в "Правде", где основной удар пришелся по яшинским "Рычагам" и нагибинскому "Хазарскому орнаменту". Все понимали, что долбать меня надо за "Свет в окне" - о бунте маленького человека, "винтика", восставшего против системы, и на двухдневном шабаше в ЦДЛ и во всех органах печати, кроме "Правды", так и делали. А "Правда" назвала невинный рассказ "Хазарский орнамент"- о том, как в Мещеру приезжает новый хороший секретарь райкома.

В чем тут дело? Это до сих пор остается для меня загадкой, одной из тех нелепиц, которыми так богата моя литературная жизнь. Единственно правдоподобное объяснение такое: бывший секретарь писательской партийной организации Владыкин некоторое время работал в "Правде" то ли зав литературным отделом, то ли редактором по этому отделу (возможно, его должность называлась как-то иначе, я не силен в партийно-бюрократическом жаргоне). Он попросил у меня рассказ. Я дал ему "Свет в окне", полагая, что публикация в газете не помешает его альманашной судьбе. Рассказ приняли, горячо одобрили, набрали, откорректировали и отложили. Может быть, Владыкин боялся, что я

подниму шум: почему же в органе Центрального Комитета мне ни слова не сказали, что рассказ порочный, вредный, очернительский, троцкистский наконец! И до этого договорились мои коллеги на писательском форуме. Еще там сказали, что рассказ звучит призывом к бунту рабочего класса в союзе с интеллигенцией против партийного руководства. В рассказе нет, даже в подтексте, ни одного интеллигента.

Вот почему "Правда" обрушилась на "Хазарский орнамент", не обмолвившись и словом о "Свете в окне". Меня необходимо было покрыть. Собрание оценило административную грацию руководящего органа: на статью в "Правде" ссылались все хулители - рябовский поклеп являлся как бы основополагающим документом, но молчаливым сговором было признано, что "Правда" прибегла к эзоповскому языку и, говоря "Хазарский орнамент", подразумевала "Свет в окне".

Эта подмена действовала и впоследствии, когда я преспокойно печатал разруганный "Правдой" "Хазарский орнамент", но до 1988 года не мог включить "Свет в окне" ни в один сборник. В названном году "Неделя" вернула к жизни "Рычаги" и "Свет в окне".

Оберегая свой слабый рассудок, уже дважды подвергавшийся нападению, хотя и в иной форме, я не явился на литературное судилище, но добрые души держали меня в курсе дела. Я знал, что за наши рассказы самоотверженно бились Маргарита Алигер и Вениамин Каверин. "Мы стреляем по нашим товарищам, которые вырвались вперед!" - говорила Алигер. Это не помогло. Высокое собрание заклеймило Яшина, Нагибина, Жданова, осудило Крона, Эренбурга, редактора Казакевича и всю редакционную коллегию. Было вынесено решение о закрытии "Литературной Москвы". Чем это лучше сталинско-ждановской акции в отношении "Звезды" и "Ленинграда".

С этого собрания пошли "черные списки". Попавших туда на какой-то срок переставали печатать.

У меня в "Знамени" лежал большой рассказ "Ранней весной", я наивно полагал, что он поможет моей реабилитации. "Не время",- жестко сказал главный редактор Вадим Кожевников. Я не обиделся: несколько газет уже успели вернуть мне принятые раньше рассказы. Наконец-то я понял, что вместе с Яшиным и Ждановым отлучен от литературы.

Почему-то мне не верилось, что это всерьез и надолго. Хрущевская примавера еще долго будет туманить нам головы вопреки всем грубым и печальным очевидностям происходящего. В какой-то мере эта вера имела смысл, мы все-таки пасли время, хотя часто не могли уберечь его от волков.

Последние сомнения в том, что дело закручено всерьез, отпали, когда мать понесла в ломбард свою жалкую кротовую шубу и остатки столового серебришка. Такого давно уже с нами не случалось, с уходом корифея всего и вся мои литературные дела неплохо наладились. Мне подкидывали что-то в "Знамени" для внутреннего рецензирования, но на это не проживешь с семьей, да и хотелось печататься, я уже привык к этому.

Как-то раз мой друг еще со вгиковской скамьи Л.Карелин пригласил меня пообедать в "Прагу". Перед десертом со слегка затуманенной головой я пошел в туалет. Глядя на свое мутное отражение в фарфоровой глади, я задумался о невеселом будущем и очнулся от тугого долгого альтового звука - кто-то рослый и тучный справа от меня победно упер золотистую струю в стенку писсуара. Так мочиться может только победитель, победитель на всех путях своих, человек отменного здоровья и душевного равновесия, бодрый, до ликования уверенный в себе хозяин жизни. Важный, освобождающий и очищающий процесс обеспечивался безотказными почками, образцовым мочевым пузырем, тугой мускулатурой, здоровой психикой и крепкой нервной системой. Мне даже пришлось отодвинуться, чтобы не попасть под брызги шампанского. А отодвинувшись, я смог проследить его стать от уровня писсуара до вершины, где находилась небольшая круглая голова. Я увидел императорский мясистый профиль, серые теплые глаза, седеющий ежик светлых волос - я увидел Анатолия Софронова.

И он меня узнал.

- Как дела? - участливо спросил он, не переставая мочиться.

- Дрянь дела!

- Денег нет?

- Нет, и не предвидится.

- Составьте сборник для "Библиотечки "Огонька" - двойной, листов на шесть. И приносите как можно скорей.