Когда он сидел в следственном изоляторе, к нему пришла Эрика и сказала, глядя ему прямо в глаза: «Это будет на пользу нам обоим. Ты не должен будешь надрываться, а мне не надо будет терпеливо сносить твои сексуальные подвиги, в которых для меня никогда не было ничего приятного. Я уверена, что хочу развода и что мы разведемся, как только ты перестанешь врать и тебя выпустят на свободу». Он ответил ей: «Ты же знаешь, что я не вру». Но она потрясла этими своими длинными обесцвеченными волосами, которые делали ее похожей на одну прославленную киноактрису, ион уже по этому движению головы понял, что она не верит ему так же, как все остальные. Она пришла на свидание с Марыном, не слишком озабоченная его судьбой, поэтому он был уверен, что она уже нашла себе кого-то, кто пообещал ей больше, чем она могла получить от Марына. Она и не скрывала этого, когда он наконец вышел из изолятора и сообщил ей, что на какое-то время станет инспектором охотнадзора где-то в северных лесах. Он хотел, чтобы она поехала с ним, но она пожала плечами и призналась: «Тебе этого не понять, но я влюбилась. В такого человека, который не умеет трахаться. Ты не поверишь, но после той школы, которую ты мне дал, именно это мне в нем нравится больше всего».

И таким образом этот лесник наверху ночь за ночью по несколько часов отделывал свою жену, а Юзеф Марын вынужден был слушать однообразное скрипение кровати. И он с ужасом убедился в том, что, хотя уже три месяца у него не было никакой женщины, при одной мысли о сексе его начинает тошнить. И что самое плохое – если это не пройдет, он станет развалиной, и это на тридцать пятом году жизни. Этот лесник наверху из-за продолжающегося всю ночь скрипа кровати словно углублял в нем отвращение к сексу, потому что обнажал это дело как нечто отвратительное, когда не делаешь это сам. Вдобавок он не давал Марыну спать и вызывал у него разные глупые вопросы типа того, существует ли на свете великая любовь и обязательно ли она должна быть связана с траханием. На свете написаны сотни тысяч книг о любви, Марын некоторые из них даже читал, хвалил вслух, но в глубине души немножко подсмеивался. Он попросту не знал такого чувства и не верил, что оно существует. Было принято говорить о любви, а потом делать с женщиной то, что нужно. Конечно, одну женщину ему хотелось добыть больше, другую меньше, с одной секс был лучше, с другой хуже, и это он называл любовью. Поэтому он хвалил типов, которые писали книги о любви и получали за это деньги, так же, как он получал деньги за то, что словами из этих книжек болтал с женщинами перед тем, как пойти в постель, и после того, как из постели выходил. Поэтому он так сильно удивился, когда в которую-то там бессонную ночь, слушая, как тот наверху уже четвертый час пилит свою жену, а кровать скрипит и постанывает, как животное, которое кто-то мучает – он вдруг подумал, что, может, однако, и существует что-то такое, как великая любовь. Да, что-то такое должно в самом деле существовать, если некоторые женщины и некоторые мужчины сходят с ума друг по другу, не влезая в постель, а в лучшем случае считая это приложением к любви. Он, Марын, следовательно, был чего-то в жизни лишен, обманут, так как никогда не переживал чувства, о котором написано столько книг. Эта мысль мучила его и на следующую ночь.

Почему только теперь Эрика сказала ему просто в глаза, что те постельные дела просто наводили на нее тоску и она решила уйти к такому, кто был в мужских делах значительно более слабым, но зато умел любить. А ведь Юзеф Марын тоже по-своему ее любил и время от времени влезал на нее на несколько часов, чтобы доказать ей это. К сожалению, как выяснилось, он ничего не доказал и даже – как это тоже выяснилось – действовал во вред себе. Как было на самом деле, он не знал, а спросить было не у кого, не у того же сопляка наверху, который мучил жену от заката до рассвета на скрипучей кровати.

Однажды Марын вернулся в лесничество на загнанной лошади. Он зря пустил ее в галоп в душном, разогретом под весенним солнцем лесу, но, неизвестно почему, у него вдруг появилось предчувствие, что в лесничестве, в щели под дверью, его ожидает какое-то важное письмо. Однако под дверью ничего не было (он не получил ни одного письма с тех пор, как поселился в Морденгах), но у кобылы бока покрылись пеной. Он вытер ее тряпкой и накрыл одеялом, под которым спал. Во дворе, где он вытирал кобылу, жена Кулеши, Вероника, стирала постельное белье в большой лохани, а муж помогал ей развешивать белые полотна на веревке, натянутой между домом и конюшней. В перерывах он садился на лавку возле дома и с удовольствием рассматривал высоко обнаженные бедра жены, которые оголялись еще больше, когда она наклонялась над лоханью. Настойчивость этих взглядов не доставляла женщине удовольствия, а может, она просто стеснялась присутствия Марына. Она два раза что-то сердито буркнула мужу, а потом сменила место возле лохани так, что муж мог видеть только ее лицо, а точнее – черные, распушившиеся на голове волосы. Ее застенчивость словно бы позабавила и еще больше возбудила Кулешу. Он весело сказал Марыну:

– Вы, пане Марын, не похожи на человека, который знает толк в женщинах. Я советую вам искать женщин с таким задом, как у моей жены. Посмотрите, потому что именно в вашу сторону она свой зад выставила. Сколько вы у нас работаете? Три недели, правда? Как-то никакой бабенки вы еще не уговорили...

– Я женат, – объяснил Марын.

– Я догадываюсь, – кивнул головой Кулеша. – Но три недели в лесу без женщины – это большой срок, пане Марын. Вы об этом не знаете, но я скажу вам по опыту других лесников, что тех, которые работают в лесу, сильнее тянет к женщинам, чем других.

Накрытую одеялом кобылу Марын отвел в конюшню, насыпал ей овса, долго оставался в полумраке конюшни, вдыхая запах конского навоза и бездумно всматриваясь в маленькое запыленное окошко, и все это для того, чтобы совладать с раздражением, которое вызывал в нем этот сопляк, и призвать на лицо профессиональную улыбку, которая здесь ему не нужна, но когда-нибудь понадобится, и поэтому нужно было постоянно тренироваться, соответствующим образом складывать мышцы лица, растягивать губы, показывать белые ровнехонькие зубы (эти зубы поглотили в Лондоне его годовые сбережения). Марын вышел из конюшни с улыбкой на лице, подсел к Кулеше на лавочку возле дома, открыл свой плоский золотой портсигар и угостил сигаретой (сигарета была не из лучших, и должна была быть не из лучших, если Марын не хотел оставлять здесь следов). Сейчас он уже знал наверняка, что его осторожность была излишней, эти люди могли заметить в лесу веточку, на которой листья обгрызла гусеница, молодую сосну, объеденную лосем, но по отношению к людям они оставались слепыми и недалекими. Отчего – этого он еще не понял. Из нескольких встреч с ними и разговоров он вынес впечатление, что ему пришлось жить среди безнадежных дураков, что, однако, тоже заставляло быть осторожным, но не так, как он собирался быть осторожным сначала. Дураки бывали опасны и вредны, он немного их боялся, так как не мог предвидеть реакцию дурака, представить себе способ его мышления. Он, Марын, десять лет совершенствовал в себе знание людей, и, похоже, у него были к этому необходимые задатки, раз вместо того, чтобы, например, стать лесником, он стал тем, кем был, и долгое время справлялся с работой совсем неплохо. В его профессии необходимо было определить личность другого человека в течение одного мгновения на основании абсолютно, казалось бы, несущественных деталей; за ошибку он платил собственным поражением. Он, Юзеф Марын, если бы встретил в лесу Юзефа Марына, даже в казенном мундирчике, тут же бы внутренне насторожился и стал бы бдительным, как собака, когда она чует волка. Ему хватило бы одного взгляда на плоские золотые наручные часы, которые только на заказ делала одна заграничная фирма, на набор белых зубов, узкие холеные руки карманного вора и вопреки распространившейся в последнее время моде волосы, очень коротко подстриженные, чтобы никто не мог за них ухватиться и пригнуть ему голову к земле. Прежде всего рефлекс бдительности вызвал бы в нем ремень из крокодиловой кожи, который поддерживал его брюки. У таких ремней на внутренней стороне был замок-молния, и в них можно было хранить деньги или мелкие предметы, плоские и маленькие, как у него, пластиночки для открывания замков в гостиничных дверях. Конечно, таких ремней выпускают очень много, потому что в них безопаснее всего носить деньги, но у Марына ремень был специальный, выполненный по его заказу и не бросающийся в глаза. Итак, этих нескольких мелочей ему бы хватило, чтобы почувствовать опасность. Глаза Кулеши были, однако, глазами слепого, для него Марын оставался тем, о ком его проинформировали, – инспектором охотнадзора. Сомнительно, чтобы этот молодой лесник вообще умел думать, размышлять хотя бы минуту о другом человеке. Его, похоже, не интересовала личность чужого человека, и в голову ему не приходило, что кто-то может оказаться не тем, кем он записан в бумагах. Что этот сопляк в самом деле знал, например, о своей молодой жене, которая с гневно сжатыми губами перешла по другую сторону лохани, чтобы муж не мог созерцать ее выставленного зада? Такой поступок мог ничего не значить, а мог значить слишком много. Марын отметил его в памяти словно по профессиональной привычке, хоть до этой женщины и этого мужчины ему не было никакого дела.