– Разве я это говорю? Вы же сами рассказывали: пьяница, то да се! По работе сами же не судите, а по пьяным выходкам! Я-то слушаю, вот и все!

– Выходки – это тоже своя правда. Тут он, может, весь виден, и каждый уж знает: а, Муховей!… Он помрет, дак вспомнят-то не показатели и что удалый был охтник, это вроде так и положено, а вот вспомнят, что поросенка летом зарезал да Клаву Рукосуеву у братьев Кокоревых отбил. Ну, она сама, конечно, за него хотела. Он ведь отчаянный, Муховей этот. А с виду не подумаешь: маленький такой, уж точно, Муховей и есть.

– Ну вот, вы теперь в другую сторону потянули. Сначала – пьяница, а теперь воспевать начинаете. То одно пристрастие, то другое.

– Не знаю, пристрастие там или нет, я что вижу, то и говорю… Что же это я, сказки рассказываю, а женщины мои, наверное, уже губки красят да разбегаются… Подпишите-ка вот здесь да здесь.

Балай подписал и опять вздохнул, что не знает свои кадры.

– Да где же вам знать, я-то здешний, да и то не всех знаю. В душу не залезешь, – успокоил его Баукин с хитренькой улыбочкой, – а вы вон как издалека, из европейской части. Там народ, поди, все культурный, не наше зауголье…

Понять Баукина можно было так: вот ты кончил институт, охотовед, а жизни тебя еще учить и учить! Поживи-ка с нами, поешь нашей каши, потом и суди, а то в полтора глаза глянул и сразу – наро-о-одец!

Обычное отношение к приезжему специалисту: ты ученый, а мы все же умнее!

7

После обеда принесли почту – письмо из облисполкома.

По степени совершенства собственность бывает личной, кооперативно-колхозной и государственной. Это Балай знал со школьной скамьи, и потому его не удивило, что областные инстанции удовлетворили многолетние домогательства Тарашетского госпромхоза и вернули ему часть кедрового массива по Шунгулешу, ниже ручья Талого.

Массив этот после разделения Замайского района между Нижнеталдинским и Тарашетским по закону-то принадлежал Тарашету, но много лет, еще при слабосильном Замайском районе, хозяйничали там оборотистые шунгулешские кооператоры.

Теперь справедливость была восстановлена, да и собственность была возведена на более высокую ступень, лафа шунгулешская кончилась, и об этом пришли документы.

Балай прочитал письмо и постановление и позвал Баукина, постучав в стенку бухгалтерии пробкой от графина.

Баукин нисколько не огорчился. На отходящем массиве теряется сто тонн ореха в урожайный год, а из плана под эту бумагу промхоз снимет сто пятьдесят! Нет худа без добра.

Баукин ловок на выдумки, да ведь станешь ловким! С планами на орех творилась хроническая чертовщина. Каждый год спускается план с очередным повышением процентов на одиннадцать. А кедровый урожай не каждый год, в лучшем случае – раз в три, да из трех-то один будет совсем без ореха, без никакого! Кедрачи – не огуречные грядки, не польешь, навозу не натаскаешь, от заморозков не прикроешь, ударит по завязям – и все с планом, езжай потом с отчетом, доказывай.

Но в постановлении этом заключалась не только судьба ста тонн орехов, но и судьба всего задуваевского участка и, соответственно, судьба заведующего этим участком Ефима Даниловича Подземного. Участок в Задуваеве надо закрывать и открывать новый – в Золотоноше. Бухгалтер покачал головой.

– Не продаст Ефим Данилыч свой дом. Окопался он в Задуваеве. Уволится от нас. Семья. Дочь разведенная – раз, своим домом живет в Задуваеве. Сына он метит в задуваевский магазин, вот-вот приедет сын-то, а он ему уже соломки подстелил, – два!…

План по пушнине не пострадает от передачи этой тайги Тарашету. Юридически решение входит в силу с января будущего года, до того времени шунгулешцы имели право охотиться на этой территории, а охотились там три человека: Шемяка, уже вычеркнутый из штатных охотников, да еще краем заходили туда напарники – Ухалов и Ельменев.

– Петру Панфилычу Ухалову теперь трава не расти, сезон отходит, и на пенсию, – сказал Баукин.

– Крепкий старик, – удивился охотовед.

– По-фронтовому, у него ведь ранения еще.

Баукин хоть и ловок был на выдумки своим бухгалтерским умом, а в целом воспринял облисполкомовскую бумагу как еще одно доказательство приближающегося всеобщего краха охотничьей отрасли хозяйства.

– Все равно, – закачал он головой, пессимистически улыбаясь, – пахать здесь будут. Сведут тайгу на целлюлозу и пахать будут. Вот и охотники кончаются. Отсталая отрасль. А вас на нее в институте учат… До вас-то был охотовед, Карасев. Про людоедов говорил. Вот, мол, внуки будут слушать про нашу охоту, как мы бы про людоеда старого, отсталого какого-нибудь. Так, мол, и охота вся – такая же дикость физическая для цивилизованного человека…

– Ему очки на лекциях заклеивали. Карасю-то вашему. Знаю я его по институту, спал напроход.

– Да уж, не умен был, что верно, то верно, а только, Федор Евсеич, оно и дурачку видно, что охотники нынче не те пошли.

– Да в чем разница? Вон какие мастера!

– Мастера. Это правильно. А вот за тайгу не держатся, не своя она им. Чуть чего – уедет, завербуется, думать забудет про Шунгулешские тайги. На ГЭСы, на заводы, в комбинаты. А у стариков была одна дорога – в тайгу. От нее никуда. Они и умирали в тайге. Дождется сроков своих и умирает там. Сколько случаев было.

– Вы раньше этим и пользовались, что охотнику некуда податься. Не нравится вам грамотный охотник? Этому надо условия создавать, чтобы ему выгодно было, чтобы уважение!

– Создавай, Федор Евсеич, чего кипятисся, создавай! Ты теперь вот почти директор, тебе и карты в руки. Создашь – позовешь!

– Дальше надо смотреть, в будущие года!

– Далеко смотреть – спотыкаться будешь.

– Споткнемся – поднимемся.

Поднимайтесь, спотыкайтесь, кто не велит, а мы – на пенсию!

Букин с вечной своей улыбочкой пошел к себе в бухгалтерию, за фанерную стенку.

Вот ведь привычка у человека: натянет этакую улыбочку – и сразу он всех умнее! Романтики же ни на грош! Одна ползучая практика, мышиное копание – сметы, отчеты! Ни с одним директором не поссорился, но ни одного и не поддержал… Талейран! Пусть идет само собой! А до пенсии тебе, товарищ Баукин, семь лет еще, по документам, полторы пятилетки! А вот такие настроения! И этот Карась тут сидел разлагал!

Можно было посмеяться над Карасем, лентяем и разложенцем, но в глубине души беспокоило Балая ощущение, что и сам-то он вовлечен в оборот таких дел и событий, на которые повлиять не может, при всех благих усилиях, – все вокруг совершается само собой, а лучшее, что он может сделать теперь же, – не какое-нибудь генеральное нововведение, а добыть для вывозки орехов транспорт, гужевой и автомобильный; и в этом ему не поможет ни образование, ни правильная теория, и все сведется здесь, у этой цели, к той же самой ловкости, какую накопил за долгую жизнь бухгалтер Баукин.

Федор Евсеич Балай вздохнул про себя и потянулся к телефонной трубке, молча пережидавшей его внутренние терзания.

Глава четвертая

ПАТРИАРХ УХОДИТ

1

Слава человеческая… Слова, которые говорят о человеке?

Говорят о человеке – его славят. Вроде бы тень от дерева: большое дерево – больше тень.

Так вот о Кирше Князеве, вскользь упомянутом в разговоре охотоведа Балая и бухгалтера Баукина, живет по Шунгулешу изустная слава. Сейчас она в такой форме, что еще неизвестно, может быть, со временем она будет забыта, затенена чьей-нибудь более громкой славой, а может, обогатится доброхотными прибавлениями и выльется в миф, в легенду, в предание…

«Князь-то? Князь большим охотником был по Шунгулешу, все его знали. Где ни коснись – везде Князь прошел, везде побывал.

Семья-то? Как не быть, была и семья. А теперь один, то есть как волк. Вернулся уж много после войны, ни жены, ни детей. Погодки у него были, кажись. Мать у них, значит, заболела шибко, потом вроде корова пала… Недогляд, как же. Правильно… Сразу и девочки следом заболели за ей. Так и померли все: сначала мать, правильно, а возле нее и девочки.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: