Ну, это ты сам как-нибудь, мы свое дело знаем. Пошел Панфилыч куда надо, пожаловался, попросил заступиться за простых охотников, которые трудящие передовики!

Кто же не заступится: с одной стороны – обиженная простота неграмотная, с другой – высшее образование.

Охотовед, конечно, не ожидал такой подлости.

Панфилыч знал всегда, к кому пойти жаловаться: к кому – на охотоведа, к кому – па директора, к кому – и на тех и на других вместе, и на третьих…

Позвонили из райкома, охотовед отдал лицензии Панфилычу, но, что и плохо-то, слова не сказал, не грозился, не ругался, не материл.

Погрозись он – потом ему и руки связаны: травит, мол, из личной ненависти, за критику. Видно, ушлый малый. Такого берегчись надо. Отдал и посмотрел с умом. А что он, дурак – с простым охотником на глазах у начальства воевать?! С передовиком тем более. Да и сложное это дело, между прочим, кто понимает. Что с него взять, с охотника? В должности не понизишь.

Панфилыч все это понимает, для него это как шашки! С правды, говорят про него, живет, неправду поддаивает. А что? Кто сгребет – тот и уведет, если по-нашему, по-простому.

Ну и другой стороной тоже умеет ударить. Встанет на собрании, медленно, внушительно: «В нашей Советской стране! При Советской-то власти, передовиков зажимать? Простых охотников? Разве так велит нам, значит, партия и правительство, чтобы передовых зажимать, а лентяям блага? Если, значит, ход этому делу дать, нас по головке партия и правительство не погладят! Кое-кто думает, мол, закон – тайга, прокурор – медведь? Не выйдет, товарищи!»

Панфилыч устал и на пеньке сидеть, встает, пошаркивая лыжами, начинает спускаться в белую долину Талого ручья, в Теплую падь. Теплая она потому, что ручейки бьют незамерзающие, но не теплые, а как огонь холодные.

У самых лыж мелькнула мышка – маленькая, едва лапками гребется. Панфилыч пригляделся, а это и не мышка вовсе – землеройка. Холодно и глубоко ей на снегу стоять лапками, медленно пробирается босиком. Панфилыч с необычайной резвостью ударил два-три раза по снегу, где унырнула мышка, придавил ее палочкой ольховой.

Вкус свой имеет каждый зверь. Соболь, например, очень любит землеройку, возлюбленный его запах. На одну такую бурозубку Панфилыч как-то трех соболей поймал, во как лезут за сластью! Панфилыч поднял бурозубку и рассмотрел мордочку с хоботком и множеством мелких зубов. До чего мала, с палец не будет, а хищная зверь.

Ночью, со сна, Панфилыч будет время от времени вздрагивать, покрикивать, просыпаясь от своего храпа. Будет в полусне растоплять печку и греться, а утром, покормив Майка, опять пойдет на охоту, настораживать второй из трех кругов, находящихся в его ведении. И эдак до глубоких снегов. Там полегче, делов-то мало останется: раз в три-четыре дня по кругам обежать.

Такова прекрасная жизнь охотника по мелкому снегу.

Ну а бывает, что мелкого снега вообще не бывает – сегодня чернотроп, а завтра – на метр, и нет сезона с собакой. Или дождем хватит, чиром снег заледенеет. Тогда всем сезонникам конец, у штатных-то плашки выручают, ну и с капканами, кто умеет.

Нынче-то хорошо, удобно получилось. И побелочили хорошо, и пособолевали. Теленка Михаил стеганул на дальнем кругу, мясо подтаскивает. Хорошо нынче. Пусть идут, пускай ложатся в черную тайгу белы снеги!

Заведующий задуваевским участком Ефим Данилыч Подземный – человек небольшой, не то чтобы толстый, а сытый, сырой и тяжелый. У кого и кудри под шапкой не потеют, а у Данилыча лысина всегда отпотевшая. Снимет шапку, платок достанет специальный, оботрет. Он никогда-то хороших волос не нашивал, но это забылось, и он рассказывает, что были волосы, густые были, как у медведя, и крепкие, как свиная щетина; баба висьма висела, держалась – в семейной жизни все бывает, когда особенно мужчина яровитый.

– Твоя-то? – с сомнением качнут головами слушатели.

– Не всегда я лысый был, мужики, не всегда и Домна была необорная, школьница была, тоненькая была.

– Куда же волосья делись?

– А сопрели, – скажет Данилыч и, трусовато оглянувшись и поморгав глазками, усмехнется.

Сейчас Данилыч ехал на свой участок.

Впереди лошади бежал его старый и неплохой кобель Бурхало. За ним, под ногами у лошади, – сучка Шапка, а сзади – уже два раза битый в это утро, рыжий, сильно смахивающий на простую дворнягу, кобель Гавлет. Ехал Данилыч на один из складов своего участка в ухаловскую или, как он ее иногда еще называл, чтобы уколоть Панфилыча, князевскую тайгу. Ведь она раньше-то князевская была!

Ждали Данилыча на базе нетяжелые дела. Скоро замдиректора Балай обещал ему транспорт для вывозки ореха – болота подмерзли, брод перехватило льдом, вывозить давно уже можно. И теперь вот нужно сделать для аккурата учетик, посмотреть баланс-хозяйство.

Маленький учетик. Что там может случиться? Махнову-малому оставлены продукты открыто – украдет кто? С орехом что-нибудь? Махнов, конечно, оплатил продукты. А воров отпугнули хорошо.

Была история. Баба одна, Тамарка, воровство ореха организовала. Но Данилыч сумел, правда не без помощи Ухалова, дело выправить и под суд воров подвести. Теперь воры, как понимал Данилыч, напуганные строгой охраной задуваевского участка, долго не сунутся. Разве тарашетцы-хулиганы – теперь их власть приближается – забредут. Ну, сильно-то не побалуешься возле Панфилыча. Это такой крючок, Петр-то Панфилыч Ухалов, что лучше не цепляться – не отвертишься. Ухалов и есть Ухалов, фамилия-то жиганская, Ухалов!

Интересно заметить, что в своей редкостной фамилии Данилыч не замечал ничего такого особенного, хоть и часто за нее над ним безвинно потешались. Серьезная фамилия, чего там, звучит солидно – Подземный! В чужих же фамилиях Данилыч не упускал случая отыскать порочное значение, видел он таковое и в фамилии своего давнего друга-недруга Петра Панфилыча Ухалова. Сам же, отвечая на подкавыки, усмехался: «Мы Подземные, наши дела темные!» Намекал этим на большие тайные дела, каковых, собственно говоря, и не было в действительности. Какие дела у заведующего участком – усушка, утруска, бой, мышье яденье… Малый все оборот!

Данилыч не любил Панфилыча, но часто о нем думал, говорил, вспоминал. Панфилыч же его будто и не замечал, презирал, можно сказать. Данилыч чувствовал презрение к себе и имел за это на друга-недруга немалую злобу, или, как говорится, зуб.

Теперь вот Данилыч вез с собой официальные слухи и, как ни странно, даже будто бы радовался немного, что большой кусок кедровой тайги надо будет тарашетцам отдавать, хоть это обстоятельство в первую очередь – и больнее всего – ударяло его же самого! Ведь задуваевский участок придется ликвидировать, и тогда, чтобы остаться «наверху» – а он считал себя наверху, – Данилычу надо будет переезжать в другую деревню, в Золотоношу, вить новое гнездо, строиться!

Но возникали при этом неприятности и для Петра Панфилыча Ухалова, а вот это-то и доставляло удовольствие Данилычу!

Во-первых, круг – сотня плашек – прямо уйдет от Ухалова к тарашетцам; во-вторых, нахлынут соседи-разбойники, будут промышлять рядом, разгонят, выбьют зверя из ранее нетронутых резервных таег! А беспокойства-то, беспокойства!…

И хоть самому плохо, а все-таки как не порадоваться: ведь и Панфилычу неприятность!

Петр Панфилыч Ухалов не из тех, кто без звука свое отдает, переживать будет, письма сочинять, сети плести: «Мы, нижеподписавшие, передовые охотники Шунгулешского коопзверпромхоза…»

Крючок. Ведь, в сущности, ну кто такой? Неграмотный человек! Кто он против Ефима Данилыча Подземного? Можно сказать, подчиненное лицо-о! Охотник, и все. Передовик ты, не передовик, пусть богатый, а все ж таки не торговый работник!

Посреди таких мыслей обомлел Данилыч – по тропе прямо на него катился заяц. То есть заяц крутился по кустам, а Бурхало его ловил и давил. Так и задавил, случайно как-то. Данилыч, правда, успел дробью трахнуть, когда заяц еще раз выскочил на тропу, а Бурхало завяз в кустах.