Не будет голоса этого ласкового, с укоризной, не будет поднимавшейся по ночам к сыну, легко приваливавшейся на обратном пути, жарко обнимавшей, не будет той, что в хмельной полутьме расплывалась, стаскивала с него склизлые кованые сапоги, той, что воскресными утрами настряпывалась до всеобщего подъема и сама уже не ела, а только своим мужикам подавала!

Утра эти воскресные! Да возможно ли вообще такое счастье! Страшно подумать, что другая женщина…

Страшно было подумать, а думалось!

9

– Вот тебе и раз! – удивилась Пана, выйдя на терраску в больничном халате. – А мы паужинаем!

– Какой же здесь курорт, все больные ходят!

– Дак я не знала, что ты приедешь, – голову опустила.

10

Спать Михаил уезжал в санаторную рощу. Днем было тепло, а ночами закалялся в брезенте под деревьями. Жарил на прутике колбасу, выпивал чекушку.

Гулять Пану не пускали – дальше санаторной рощи нельзя было ходить. Спина у нее под пальто в халате стала совсем узкая, выделился хребет, выпирали моклоки, тело стало слабое, жидкое.

В роще, на машинном сиденье, Пана тепло прижималась к нему, бодрилась, а он гладил ее плечи, прощупывал косточки, сердце обливалось жалостью, но тоже бодрился.

Показалось ей, что он с особым значением прижал ее, встрепенулась, взмолилась:

– Нельзя, Миша, никак нельзя. Врач лично меня предупредил. Вот, мол, у вас муж приехал. Зачем приехал? Имейте в виду!

– Ты чо, дура! Ничего я и не думал такого. Худая ты стала, вот чего щупаю. Сейчас вернусь, с Ухаловым на пантовку побежим, свеженьких достанем. Желочи медвежьей обещали принести, барсучьего жиру. Встанешь, Пана! В лепешку разобьюсь! Знаешь, какая сила в природных веществах? Это не то что у докторов – все лекарства фальшивые! Тут сама природа!

– Не буду я больше пить. Нам специально говорили, чтобы ни у каких знахарей, бабок не лечились и не советовались даже. Особый курс лечения, все другое категорически запрещено. Напрасно я прежде принимала да с Настасьей советовалась, сразу надо было по врачам. Может, оттого и хуже.

11

От настоящего горя нет спасения, не запьешь его, не загуляешь.

12

На часах было семь, когда Михаил соступил на снег и бросил рюкзак.

В стекле зимовья тускло и холодно отсвечивали последние кровиночки заката. Часы были верные – «Победа». Сколько он на них пива выспорил: солдатское еще развлечение обмениваться часами на спор, для проверки, у кого точней. Никогда не подводили, сколько лет работают.

«Махнем, не глядя?…»

Такие часы не глядя не махнешь, как бывало с другими.

Зимовье не успело выстыть до конца.

Хорошо одному!

Как это?

Напарника нету, чтобы человек! Одному плохо!

13

Занявшись делом – кормежкой собак, обдиранием шкурок, ужином, – Михаил забылся от печали, давившей сердце, а один раз даже засмеялся над собаками.

О Фросе Цаплиной он старался не думать, неудобно перед памятью жены. Да и вообще, бестолковое дело, молодая.

Не то слово – девчонка! Девятнадцать лет… разве можно. Никаких же общих интересов. Совестно думать о ней, пусть живет, радуется, как плотичка в реке.

Какое ее горе, подумаешь, девочка внебрачная у нее. Радоваться надо, только и всего. Хлюст какой-то, бросил потом…

Дела все были переделаны, печка раскочегарена, спать не хотелось. Тянуло смотреть на огонь и ни о чем не думать.

Не думать – значило опять и опять возвращаться в прошлое, к причитаниям женщин, вспомнить Гришаткину спину, как у него ребра, подвздохи ходили, жутко.

– Мамочка, мамочка, – заладил оголец.

Эхма! Вдвоем с ним остаться невозможно, мочи нет.

Как вздохнет, вздохнет, а ково вздыхал бы, мальчишечка! Что ему скажешь?!

Какая там Фрося, разве она такое понимать может?

Думая такие тяжелые думы и размывая постепенно думами этими свою горесть, сидел Михаил перед огнем и не заметил, как потихоньку запел старую молодежную песенку:

Мишка, Мишка, где твоя улыбка,

Полная задора и огня?

Самая нелепая ошибка, Мишка,

То, что ты уходишь от меня…

Я с тобой неловко пошутила,

Не сердись, любимый мой, молю!

Ну, не надо, слышишь, Мишка милый?

Я тебя по-прежнему люблю-ю!

Голос у него начинает подрагивать, он замечает это и, чтобы вывернуться, избежать, заводит то же, но повеселее:

Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, Полная червонцев и рублей? Самая нелепая ошибка, Мишка,

То, что ты уходишь вместе с ней!

Насмешливый куплет он повторяет два-три раза, дыхания у него не хватает, и он слышит, что кто-то в зимовье некрасивым чужим голосом плачет.

Он пересилил этот плач и быстро проговорил:

– Чо, паря! Таки-то дела! Таки дела, что мать родила, хошь не хошь, а живи… Хотя бы денечек вернуть, Пана!

Лет десять, больше, как пели эту песенку про Мишку.

Перед кино лектор газетку читал, чтобы песню эту бросили! Обидно было.

«Эх, Андрюша, нам ли жить в печали…» – эту можно, а ту нельзя.

Пана любила ее. В клуб свою пластинку носил. Тогда у него были бурки на коже, танцевать в них ловко, скользкие. Ставил Михаил свою пластинку, курил молча, кончались танцы – домой ее уносил. Заездили, потом поломали, маленькая была пластиночка, в карман «москвички» влезала.

«Ну, не надо, слышишь, Мишка милый, я тебя по-прежнему люблю-ю…»

Таких слов и не говорила, петь только насмеливалась, вроде из песни слова не выкинешь и тому подобное. Пока счастливы были. А потом уж обабилась, болеть начала. «Милый, люблю!»

Правда, он и заслужил к тому времени, не пил уже. На руках носил, а поздно уже, поздно!

Сам говорил: люблю, мол, Пана, так люблю! Грудь разрыват!

«Нелепая ошибка» – вот уж правда сказано. Видно, человеку самому пришлось пережить, без сердца такие слова не скажешь. Может, у него тоже подруга умерла, не дай бог… Он сам с собой ее голосом и разговаривал, от женского имени поется. Хотя не так. Он же уходит, по песне-то, Мишка, то есть она ему поет: не уходи, мол, нелепая ошибка, не сердись, и я тебя люблю по-прежнему! Почему такое понятие получается, будто она умирает у него? Там и слов про это никаких не поется! От совпадения имени – вот и все, и больше ничего. «Мишка, Мишка!»

– Эх, да что вы, собаки, понимаете!

Глава девятая

МОЮ ЖИЗНЬ НЕ ТРОГАЙ!

1

Данилыч и Панфилыч знают друг друга с парней. Вместе в Ямы к девкам своим пеша ходили, гуляли когда-то вместе.

Но жизнь у них разная получилась. Данилыч все как-то тянулся в одну сторону, к торговле, завмагом был, председателем сельпо числился, а последняя его крупная должность – замдиректора свиносовхоза – была случайная, как раз свиносовхоз разгоняли, а когда снова восстановили, то Данилыч намного ниже летать стал.

Нигде он толком не тащил и не вез. Размах нужен, а он – мужик несмелый, трусоватый, можно сказать, мужик…

Замдиректора был – только и достал что жене чесанки новые да каракуля на воротник. Не пришлось похозяйствовать, согнали сокола с нашеста.

В это время и обида большая между них произошла, когда Данилыч заведовал сельпо, потому что год целый Панфилыч был у него в подчинении как пекарь! (Один раз подвезло Панфилычу подучиться, да попал в кондитеры и проработал год пекарем, потому что кондитеры не нужны были нигде по всему Шунгулешу!)

Данилыч не прижимал пекарню, но власть Панфилычу показывал, муку проверял, выпечку; накладные на память помнил, все больше по мелочам досаждал.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: