– Проследим. Чуть что у нее намякиваться будет, мы Бурхало уполномочим. В стайку запрем.

– Не любит она твоего старого. Вон, к рыжему под елку побежала.

Шапка действительно ушла к рыжему разбойнику городскому, и они катались в снегу под елками, радуясь молодой своей жизни.

– Ах, сволочь! Любов нашла!

– Не хуже людей. Только они не по фигуре, а по запаху. Вон, у Гохи Полозова из Талды в Ямы, к кокоревскому Собольке, сучонка убежала. Пятьдесят километров по тракту. Вместе белковали на Нерке, они ведь двоюродные братья.

– Полозов-то с Кокоревым? Они на сестрах женаты просто.

– Ну, или свояки, не знаю. Кто их знает. С белковья вернулись и – раз, сучонка у Полозова пропадает. Пропадает она, а он думал, паря, украли. Запил, значит, все ладом. Ценная собачка была. Пустовка у нее началась, кругом кобелей! Все ворота обрызгали, стаями носятся по Талде. Она же никого не подпускает, а ему уже в счет будущих щенков бутылки ставят… Она, значит, ночью отвертывает цепку – и тягу. Через месяц это Кокорев приезжает, в Талду то есть. Встречает Полозова – чего же ты, мол, за собачкой не едешь? Тот и обомлел, разиня рот. Оказывается, она, сучонка-то, живет в Ямах. Соболька у Кокорева под крыльцом на цепе сидел, остерегался тот: гоньба же, дворовые лабазники дерутся. Он, значит, под крыльцо-то глянул – вроде вошкается кто-то там… Шуганул. Выскакивает. Полозовская сучонка. Пальма вроде ее звали…

– Пальма, Пальма…

– Он ее тоже на цепку посадил. Вот, значит, свыклись на белковье, она к нему и дала пятьдесят километров.

– Бывает.

– Это еще не все. Ты смотри, какая собака умная выходит. Полозов-то как раз и увольняется из Талды со станции. Он, оказывается, год уже как в Ямы собирался, его жена там склады принимала! Понял ты, какая далекая вещь? Продает он свой домишко, и оказывается у него в Ямах пятистенок. На углу, где дорога лесовозная в сопку поворачивает. Крыша еще такая, острая, шиферная? Ну, дом, где Пылин-то умер! Он последние дома все такие ставил: крыша острая обязательно. Перенял где-то. Это и есть последний дом его.

– Но?

– Вот они его и купили. Люди, значит, только еще обговорили, а собачка уже на новом местожительстве.

Панфилыч замолчал. В знак полного примирения придвинул чайник с края печки на середину и, покряхтывая, чтоб показать, как у него болит поясница, встал на четвереньки, начал ворошить щепкой в золе, вздувать огонь, подкладывая, умело и экономно, валявшиеся вокруг печки стружки от растопки.

Огонь потанцевал, покачал змеиными головками, помелькал, разгорелся недоверчиво, окрепнув, охватил щепочки, вздулся над полешками, загудел; накалилась вершина печки, запел, попыхивая, чайник, задрожал, закипел, булькая и поплевывая на скользкую мягкую жесть ртутно-живыми слитками кипятка.

Панфилычу хотелось бы поговорить о медведе, которого он собирался искать, дождавшись Михаила, но с Данилычем об этом говорить – сглазить. Жадный человек!

– Ох-хо-хошеньки! Спина-то не разгибается совсем. Проверку хотел сделать, нагибнулся, а она, эвон, гли-ка, паря, не пушшат!

Данилычу стало ясно, к чему клонит приятель, но он промолчал про мурашиный спирт, ожидая, пока гордый Панфилыч ладом не попросит.

– А у меня-то, прошлый год, слышал?

– Недостача, что ли? – съязвил Панфилыч, сердясь на молодо гнувшегося над бочкой Данилыча, не предлагавшего мурашиный спирт.

Данилыч отминал поленом шкуру, по частям вытягивая ее из бочки и отжимая через борт, но тут остановился и повернулся блестевшей потом лысиной:

– У меня недостач не бывает. Ошибки случаются. А недостач нету. Я про собак опять.

– Ну дак что?

Данилыч сбился с начатого было рассказа про то, что у него приблудная собака утащила оковалок мяса из склада в прошлом году, в Задуваеве было дело, и попер вдруг, сам себе удивляясь, другую историю:

– На верхнюю базу заехал, где Махнов-малой сейчас охотится. Орехи проверить… Хлопотная жизнь ведь у меня, голова трещит, про все думавши. Вот, заехал, значит, орехи проверить и вижу – вроде орехи таскает собака. Мешки рваные, следы собачьи. А она, оказывается, в складе и пряталась за кулями, двери там не было, бичи сняли и растопили на костер. Моя собака кинулась и задавила. Зараз перехватила горло… – Данилыч продолжал начатое вранье, и тоскливо металась его мысль тем временем, придумывая выход, какая же могла быть у него собака, которая перехватила бы горло приблудной нищенке, и потому рассказ затягивал за счет междометий и пауз. – У Махнова она, оказывается, все плашки проверила… Белки, соболя – все попортила. Повытаскивала, пороняла… Перелетовала, значит, мышей ела, около бродила… На осень-зиму осталась, чего делать? Давай орехи жрать. Чем не житье!…

Панфилыч не верил, но одобрительными взглядами и мелкими кивками, прислушиваясь, загонял приятеля в тупик и помалкивал.

Данилыч, делая вид, что увлечен голубковой шкурой, все-таки нашел наиболее правдивый конец рассказу:

– Рукавицы все же сделал. Шоферам в чайной продал. Неприятные они мне были.

Наступила длительная, тяжелая для Данилыча пауза. Панфилыч сидел молча и чувствовал, как на маленьком крючке малявкой вертится душа Данилыча, – веревочку Панфилыч наматывал на палец и подтягивал, подтягивал.

– Что-то не слыхал я от Махнова. Что-то не слыхал я, чтобы у Махнова по плашнику собака ходила в прошлом годе. Видел я их нынче осенью – и Махнова-малого, и Зуйка, напарника его. Но чего не слыхал, того не слыхал. Это у тебя новость!

– Я и то думаю, что ошибаюсь. Однако не прошлым годом было, а запрошлым чуть ли? Костя в техникум поступал.

– Дак он у тебя не запрошлым поступал, а третьим годом, неуж забыл?

– Правильно! А позапрошлым годом это и случилось. Верно, худая память.

– Позапрошлым-то? Это и Махнова-малого на Верхнем не было. Поливанов там охотился, старичок.

– Вот, он самый! Я чай к нему пить заезжал. Вот он-то и жаловался на приблуду эту. Вот, вот!

– Опять неславно выходит. Значит, так. Полозов мне рассказывал. Это уж правда. У него на участке жила собака, он ее все застигнуть не мог. Так это лет пять тому было. У него собака была, Карнаухий. Он и задавил. Гоха мне все рассказывал. Обснимывать даже не стал шкуру. Больная собака была. Шерость у ней клочками! А ты – рукавички, и продал шоферам?! Эх ты!

– Врет Гошка! – всколыхнулся Данилыч, с чувством кидая полено в бочку.

– Какая же у тебя собака была? Уж не Бурхало только. – Панфилыч отпустил крючок с малявкой, побаловаться.

– Кто же говорит! Не Бурхало. Кобель-то у меня был. Такой здоровый, ну помнишь? Ты, однако, видал его? Под самострел попал! Во, паря, жалко, дак уж жалко! Я с ним осень всего и проходил, он и попал под самострел! Не помнишь? Очень замечательная попалась собака. Масти, я тебе скажу… пожалуй, что весь бусый, а ушки…

– Врун старый! Ушки! Торговый работник, крохобор! Козел ты, страмец!

– А ты не страми, не страми! Разобраться надо сначала! Гоха врет – веришь. А мне – нет! Зло на меня держишь?

– Гоха правду рассказать не сумеет, не токмо что врать. Он те лишний раз языком-то не пошевелит.

– Ну, это разберемся в течение жизни. Это вот я увижу Гошку. Я его увижу… Я его спрошу, я спрошу! Я узнаю, чья это собака задавила, его или моя!

Данилыч побежал на улицу, потер там руки снегом, сходив шага на три в глубину за чистеньким, вернулся и налил себе и Панфилычу чаю.

– Давай-ка еще по кружечке. Посласти. Настоялся, дна-то не видать, – прощающим, но и победным тоном шел на мировую и Панфилыч.

Старики обжигались чаем, и опять зло у них улегалось, проходило, остывало.

– Вот у меня был случай действительный! С Поляковым еще охотились. Росомаха к нам пришла. Будто из-за Нерки, оттуда, через Лавренов вверх это, вроде от заповедника. Пришла ладно, следы видим. Соболей начала таскать по кругам, белок. Ох горячий! Вот правда, как ты говоришь, как у плашки ее след – ищи в окружности. Обожрется, стервозная, – половинку спрячет. А что половинка? Бросать?