Лежит в комоде орден Отечественной войны второй степени. Марковна спит, не знает ничего такого про своего смурного старика. Разве ей расскажешь? Спасибо, уцелел твой мужик, Марковна. Потому что смелый был, ловкий, ноги, руки, голова. С умом, но смелый, не отымешь. Жухарев Володька или Алексей? Вот те на, Жухарева забыл! Похоже, что Алексей. Вот, смелый был, а из-за неповоротливости погиб.

Немец из окна стрелял. Панфилыч почувствовал, что сейчас нашарит он их и кончит тут же, где они сидят, ведь чуть правее пошарит немец – и конец! Он каким- то особым чутьем поймал момент, когда немец перезаряжался, толкнул Жухарева – давай! Перебежал открыто! Перебежал и в подвал разбомбленный скатился, а там под кирпичными сводами не достать ничем, хоть из пушки бей! Жухарев подзамялся немного, а потом поправился, а надо было уже сидеть опять, не ворошиться, тут бы Панфилыч немца выцелил. Но не успел Панфилыч открыть огонь по окну, как немец поймал Жухарева. Только вата из курмушки полетела, завалился Жухарев.

Панфилыч сейчас видит, как отскакивали щепки от оконного переплета, ставни повисли. Он поливал туда, поливал, а поздно. Немец-то не дурак, он ведь видел, что позицию против него заняли, смылся, сел там на пол за толстыми стенами и перешел куда-то.

Панфилыча долго не оставляло чувство, что подвел он товарища, крикнув ему: «Давай!» По запарке-то не стал разбираться Жухарев, кричат – давай, он и побежал. Все-таки не Алексей он был, а именно Володька Жухарев. С Украины был откуда-то, городок с коротким названием на букву Т. Володька, конечно, Володька! Володька, диску дай-ка! Он и кинул диску, чуть диском руку не перебил.

Еще ему крикнул: «Володька, мать твою перетак! Дай, говорят, а ты железу швыряешь!» Володька, как же! Хохочет, пасть откроет, зубы белые…

Забывается все, забывается.

– Черных-то почему на пенсию не идет?

– Рано ему. Он же фронтовых не имеет. У меня-то как получается, выслуга тридцать лет и сержантский состав.

– Ему уже шестьдесят.

– Пожадничал. Он хотел, чтобы у него этот год вошел в пенсию. Он бы и подал в августе. Выгадал бы. А не подал, стало быть, смотри: октябрь, ноябрь, сентябрь я не считал, сентябрь, декабрь выпадают из пенсии. Четыре месяца. Брать по сто двадцать – пятьсот, считай, теряет, старый дурак!

– Из-за гордости. Черных, он гордый.

– Кто ему спасибо сказал?

– Гордый говорю, а не за спасибо.

Панфилыч засопел, замолчал, а потом начал поливать Черныха грязью: дескать, Черных хочет после пенсии никого не пускать в свою тайгу, что из жадности отказался от пенсии за четыре месяца, чтобы еще год ухватить, что в семье у него с сынами неполадки из-за снох, скандальничает с ними старик.

В общем, получается, что Черных, которого все уважают, никудышнейший человек!

Михаил слушает и не слушает. Неславно как-то получается. Черных за тайгу цепляется – это плохо, Панфилыч делает то же самое – очень хорошо!

– Что ты о Черныхе знаешь? А?

– Ничего я о нем не знаю. Ладно! Что собирать на человека ниоткуль? Кто у вас хороший?

– Давай-ка полуношного чайку попьем – да и спать, – миролюбиво говорит Панфилыч.

Он встает, выходит по делам на улицу, потом залезает обратно, от снега ему стало посвежее, повеселее, он подкидывает полешки, ставит чай и забирается с ногами на нары в свой темный угол.

Все плохое о людях промхоза Панфилыч всегда знает. На этом основывается. Если ему надо с кем-то бороться, он не тщится доказать собственную правоту. Он ищет, чем бы зацепить противника: не был ли в плену? Не сидел ли в какие времена? С кем пьет? Нет ли свидетелей, что продавал пушнину налево? Не из раскулаченных ли? Как живет с начальством, с кем именно на ножах?

Связываться с Панфилычем страшно: не съест – в дерьме измажет.

Вот с Гамлиным, инспектором, была история.

Заехали на рыбалку Панфилыч и Миша Ельменев в верховья Шунгулеша, отошли в Нерку, ловят в устье там. Лодка у них с Мишей! Мотор так упрятан, воды по камням четверть. Кажется, как можно пройти? Идет! Ну, это, положим, Мишины дела, он главный рыбак. Посмотрит в улово и видит – рыба там или пусто. Про него Поливанов-старичок говорил: «Ох, Мишка, ох жолтай ты, жолтай! Жалуница! Скрозь рыбу-то блюдешь!» И сам-то Поливанов-старичок хороший рыбак был, покойничек, но из всех рыбаков Мишу уважал. Панфилыч же рыбак сомнительный, поймать поймает, но заработать чтобы – этого нет, не заработает. Заехали. Улова нашли, подходящие. Ловят.

Три дня рыбачили, три бочонка рыбы, хариуса, ленков, тайменя, всего килограммов триста. Михаил с рыбой пошел вниз. Только мотор затих за поворотом, Панфилычу показалось чудо. Будто не один теперь стучит мотор, а будто два. Потряс головой – нет, два!

Панфилыч, уже успевший расположиться отдохнуть, приподнялся и стал смотреть на реку. Показался из-за поворота Михаил, за ним на лодке с двумя моторами Гамлин. Сзади идет, чтобы «преступник» не сбросил в воду груз.

Вышли на берег.

– Здорово, Панфилыч, инспекция вернула!

Из гамлинской лодки Вольгуев вылезает, спал под шубой, незаметно его было.

Гамлин заставляет бочонки разбивать.

– Вы везете под рыбой браконьерское мясо! И все!

Сила у инспектора, пусть сам и выбивает.

Оно и верно, раньше, все так делали. Берут рыбу в полиэтиленовый мешок, под нее, тоже в полиэтилене, летнее браконьерское мясо, подсоленное, вяленое, так и везут в бочке, будто все рыба. Кому придет в голову под рыбой мясо искать! Подкоптить еще – прекрасно сохранится.

Стукнул кто-то. Тот же Поляков, ненавистник.

Разбивает Гамлин донышки. Тузлук потек, рассол. Гаврюха под горячую руку все три бочонка расколотил. Посбивали обруча – ошибочка выходит! Ну, Гаврюха, Гаврюган, и все тут!

Нет мяса!

Гамлин не попускается, щепотку берет из лодки, мерку, давай хариусов мерить. Небывалое дело! Зуб у него на Панфилыча более медвежьего. Перемерял хариусов, сотен пять. Нестандартных сто штук, мерочка миллиметр в миллиметр. Нестандартных в одну сторону откидывает, стандартных в бочонки. Накидал на хороший штраф.

Панфилыч чаек попивает остывший, на разорение спокойно смотрит, в кострик поплевывает, на Мишу поцыкивает:

– Не шевели его, пусть. Не шевели!

Миша-то Гамлина уговаривал, уговаривал: нету мяса, не бей бочонки.

Гамлин намерял, победно улыбается.

А чего Гавряга улыбаешься, башку-то куда сунул?

Поставил Панфилыч кружечку.

– На-ка, Вольгуев, приобщи к акту! Сеточки наши приобщи. – Вольгуев берет. – Вот и вези их вместе с нестандартной рыбой и актом. Сети казенные? Что нам эти сети дают – то мы и берем.

– Сети-то казенные!

– Рыба нестандартная!

– А сети стандартные?

– Ага…

Гамлин сдуру посмеивается, а того не понимает, что он теперь не против Панфилыча попер, а против промхоза. Во как Ухалов-то его развернул! Два человека – браконьеры, а если пятьдесят? Ну, тогда инспектор получается дурак!

А если взять в расчет, что Гамлин имел срок два года да год из них сидел за драку?… По инспекционной должности отнимал орудия лова и ударил кого-то в ухо. Ухо оказалось шибко волосатое, пришлось ему покориться и отсидеть за превышение власти.

Знать надо, в какое ухо бить, а в какое – извините, пожалуйста!

Сообразил Гамлин, хотел было отступиться: черт, мол, с вами, проверил – имел право, ловите дальше. Но тут Панфилыч уже взял его за горло.

Садится и диктует Михаилу встречный акт!

Распишитесь, мол, такие-то орудия лова, столько, мол, рыбы перемеряли, испортили. Михаил пишет, во все горло хохочет!

Рыбалку остановили, поехали вместе в Нижнеталдинск.

Гамлин на телефон в областную инспекцию звонить, а Ухалов в контору да в суд.

Гамлин его на улице встречает: «Как так в суд?»

– А очень просто. Ты рыбалку сорвал, продукцию испортил. Она теперь не тем качеством идет. За шесть дней рыбалки должен будешь оплатить нам простой.