Ребята заиграли чучу – Балай деву наметил – с энтузиазмом.

Рок-н-ролл! Она и танцевать-то не умела, сколько учил ее – чуть не убилась о батарею. Но уж сплясали потом. Аплодисменты!

Круглолицая девочка. Ничего страшного не ожидал, бывали поинтереснее. А Наташа – тоже коварная была девочка, изменница – растаяла. Все растаяло. Женился. У Лары под коленочками было две ложбинки голубых, когда потянулась закладывать дверь шифоньера общежитейского сложенной вчетверо бумажкой. Вскочил, обнял! Счастье-то какое, Лара! Глаза ее растерянные, полуоткрытый рот, грубое, волейбольное, деревенское упорство сильного тела.

Как будто кто-то чужой вошел – зевком разъехался и распахнулся шифоньер, выставив бедное нутро: девичьих платьишек скромный ряд. Просто призналась: да, не девушка.

Ненасытность молодости, ночи в общаге.

Побоку контрабас, отошел от «лабухов» и от компании, стали стипендии складывать вместе. Свадьба была в кафе-пельменной на Богдана Хмельницкого. Толя на стуле спал, собакой, не падал, ходили смотреть, смеялись. Сократ столы переворачивал, ребята играли как сумасшедшие. В последний раз разрешила Лара сыграть и ему. Артистическая карьера кончилась, эстрада не для семейных. Напился от счастья, целовался со всеми, целовал Лару; увидев сквозь туман счастливого хмеля декана, поднял на него указательный палец, как пистолет, и сказал: «Кых!» Декан тоже засмеялся и тоже сделал «кых!». В окна валил морозный пар.

Как сжималось сердце, когда торчал возле техникума, сбежав со своих лекций из института, как торопились на базар. Кошмар! Картошка вздорожала, а капуста? Ты чего, бабка! Это же капуста, капуста, а не ананасы! Обнаглела, старая! Гоношила женушка на присланных жирах, слово откуда-то вернулось, к голодной жизни привязанное с войны. Жиры присылали ее предки из деревни, к ним ездили отъедаться на каникулы; по их болотам, как Тургенев, ходил с какой-то нелепой собачкой. Деревня дивилась на Ларкиного мужа. Этакие сибиряки, чалдоны, гураны. После голодовок быстро заплывал на тещиной кормежке, как бекас. Тогда же и лысеть начал, а желудок еще переваривал жареные гвозди.

Лара после родов неожиданно располнела. Под Красноярском работали – он простым охотоведом, она библиотекарем. Сразу начало пробиваться в ней деревенское, с облегчением разделывалась с городским, сковывавшим. Подавала на стол жареного глухаря в свином сале с картошкой и пропела директору Заболотному что-то вроде «Вы наши отцы, мы ваши дети!». Заболотный ласково улыбался, распоясался, стал хвастать своими возможностями, обещал осчастливить, если они будут знать свое место, уважать, если Федя не полезет в его директорское кресло. Кресла не было, был такой же, как и теперь, ободранный стул. Директор боялся слова «популяция» – бледнел и терялся, свирепел, принимал за подкоп под его начальное образование. Шуметь начал пьяный, криком добивался уважения: молоко на губах, а люди огни и воды прошли, что ты можешь понимать? Крутилось все в глазах. Терпеть не мог этих разговоров: ты работаешь, я работаю, твоя должность, моя должность – какие тут папы и мамы? Ты человек, ну и я человек! Какое тебе дело до молока моей матери, обсохло оно у меня или нет? Такого папу на фиг! В сенях это выясняли, какая-то свалка, дикий истошный крик Лары, заплакал Женька. Федор бил директора с обеих рук. Так он и выгнал Заболотного на мороз без шубы и шапки. Кричал: «Не сметь! В моем доме! Я глава семьи! Покажу тебе молоко! Вон из моего дома!» Бегал, искал ружье, хотел стрелять. Лара спрятала. Было дело с папой Заболотным.

Но Лара, Лара, как быстро стало в ней отшелушиваться все студенческое, молодое. «Вы наши отцы, мы ваши дети», ведь откуда-то из азиатской древности взяла! А книжки читала, о литературе говорила, и такой варварский средневековый подхалимаж, из-за холодильника. Заболотный обещал достать с базы.

Ну, он тоже хорош! Добыла она где-то стекла на окна, а он сделал аквариум. Так не годится. Аквариум Лара разбила, не было больше аквариумов, наплакалась, хотя, в общем-то, ничего страшного, если в окнах уголки на замазке и гвоздиках отколотые подставлены. Можно ли плакать из-за стекла?

Жизнь была еще молодая, быстро ссорились, быстро мирились. Женька на дыбки становился, ходить начал.

Володя Котятов приезжал с морей, сделал крюк, заехал, старый дружище. Весь в заграншмутье, купальный костюм Ларе подарил, а Федору плавки. Водил их в ресторан четыре вечера подряд, а они с квартального отчета да с премиальных только хаживали, по своим доходам. Володя заказывал коньяк, шампанское. У Ларки блестели глаза. Пудрилась, причесывалась. Володя звал на море в интересную жизнь к большим деньгам. Побоялся, не поехал за журавлем, доил синицу. Володя с глазу на глаз спросил, как насчет того чтобы по девочкам, какие кадры на примете? Кадры, боже мой, в районном центре! Уж лысина на полголовы, да и не приходило в ум, Лара-то, вон какой пирог! Каждая жилочка пышного Лариного тела заставляла трепетать «организм». Трепетал как в студенчестве, хоть, по правде сказать, и здесь уже все изменилось, ушло куда-то в сон, в сердитый шепот, в ссоры, в болезни. За ресторанным столиком Федор распрямился рядом с Володей Котятовым, слышал ветер в крыльях. Встал, попросил внимания. «Прошу поднять тост за моего однокашника, за моего друга, покорителя океанов Владимира Котятова! Альма-матер!»

«Садись, глупый, – прошептала Лара. – Со стыда сгорела, мы же на всем виду, интеллигенция». – «Плевать на них, – сказал Володя Котятов, – это еще не шторм!»

Володя с рудничными инженерами подрался. Привязался по-морскому к чужой невесте, наскандалил и уехал. Ну, правда, подрался лихо, четверых отметелил. Ему-то что, уехал, а Федору жить… Долго гудели в поселке.

Хотелось и Федору уехать на море, ходить в рейсы; бить китов под вой океанского шторма, ухаживать за чернокожими красавицами, и дальше поцелуев с хозяйской дочкой в кладовке не пошел. Да и поцелуи эти, к которым стремилась наивная десятиклассница, боком вышли. Лара узнала, донесли. Тут же как раз скандал произошел с Заболотным, пришлось уезжать.

Забились в глухой горный промхоз, замдиректора начал работать. Природа покоряла красотой дикой, суровой. Собирался осесть там на долгие годы, корову завести, Левиным захотелось. Лара ни в какую – интеллигенция, как же! Прабабки доили, бабка доила, мать доила, сама умею, а не буду, не коровница! Вот и все. Так и жили, с Большой землей связь была по рации. Слушал старые записи на дребезжащем магнитофоне, если напряжение было хорошее. Вспоминались бесконечные танцы, контрабас, друзья, кто сейчас где? Снова спускался с эстрады в лиловом свитере, улыбался ей, еще незнакомой, сказочной, через головы подруг, в будущие годы. Шел, извиняясь, раздвигая всех широкими, при небольшом росточке, плечами. Положил руку на талию, небрежно, но и цепенея, окунулся в облачко дешевеньких резких духов.

– У нас так танцуют.

– Ну и что?

– Мы – охотоведы! Охотоведы!

– Ну и что?

– Вы откуда? Культурный фронт? Познакомимся? Федя. Угадаю? Галя?

– Нет.

– Не может быть! Нет! Нэли, Валя, Наташа, нет? Неужели?

– Не угадали.

– Маша, Дуня?

– Неужели я похожа на Дуньку? – Всю жизнь не хотела походить на Дуньку! У нее это была генеральная линия.

– Чем же плохое имя, вы меня обижаете, моя мать Евдокия!

– Лариса, – шепотом попозже, – для друзей Лара…

– Сейчас спокойнее, это блюз. Де-елаем очень медленно танго. Вы любите Элингтона?

– А что, вы очень любите американских писателей?

– У вас хорошенькие подружки? Предлагаю компанию на компанию, немножко вина, немножко музыки… Слышите, какая труба? Ларочка!

– Просто Лара.

Ни у кого из друзей ничего страшного не произошло с ее подружками, девчонки как девчонки, обыкновенные. Лара была особенная, чем-то сразу взяла, привязала. Был опасный момент, приехал с практики, сообщили, что появлялся на горизонте один ничтожный пижон, из мединститута, с усиками. Но пронесло. Смехом обошлось. Спокойно покуривал, когда она с ним поболтала на главной улице. Оказалось из перлюстрированных писем подруг, что напрасно полагался на свои силы, напрасно покуривал, покуривать должен был тот пижон с усиками. Не пронесло. Поздно было уже, узнал через семь лет. Все-таки ушел. Куда уйдешь? Сходил на неделю в тайгу, пожил в зимовье в горах, одних рябчиков стрелял, ни к какому зверю подойти не мог, не везло, вернулся, поселился у соседа – механика движка. Неделя тумана, спирт, брага, самогонка, в метели торопливый стук в окно. Пришла, коварная, изменница!