Нас снова привели в наш блок. Строились всевозможные догадки о цели осмотра. Все считали, что нас пошлют работать.

Так думал и Друг.

– Создадут какую-то особую команду, – сказал он. – И видимо, неплохую команду.

Я рассказал ему о «проповеди», которую эсэсовец прочел священникам.

– В Дахау постоянно находятся священники,- начал он.- Их режим все время меняется. То они пользуются льготами, то для них вводят жесткий распорядок. Сначала им разрешали служить мессу, исповедовать заключенных, правда, в присутствии эсэсовцев. Первоначально сюда присылали священников, которые выступали против гитлеризма. Когда они прибывали в лагерь, эсэсовцы нарочно ставили грампластинку. Ты, наверное, слышал ее: «Эй, черный цыган, сыграй мне что-нибудь». Их судьбой распоряжался комендант. Ты не поверишь, но среди эсэсовцев было несколько по-настоящему верующих. Большинство же ненавидели священников лютой ненавистью, они поступали с ними так же, как с коммунистами и евреями,- отправляли в штрафную роту. Но в конце сорокового года все священники были размещены в особых бараках: польские попали в блок № 28, остальные- в блок № 26. Полякам всегда приходилось хуже, чем другим. Многие стали подопытными кроликами для медицинских экспериментов в блоке № 5. Часто эсэсовцы заставляли их бегать наперегонки и подгоняли кнутами. Хочешь я расскажу тебе историю Теофила Горальского?

– А кто это такой?

– Польский священник. Из какой-то деревни на востоке. Мне рассказал эту историю один из заключенных, тоже поляк.

Теофил Горальский был обыкновенным священником. У него была удивительно красивая церковь – такие иногда можно встретить в бедных польских деревнях. Он вкладывал в нее уйму денег. Позолоченные подсвечники. Резная кафедра и исповедальня ручной работы. Редкостные скульптуры и картины. В его владении имелось около сорока гектаров земли, на которой работали его прихожане. Утром и вечером после работы на своих участках они обрабатывали его землю. Он продавал урожай. Отвозил его на рынок в Люблин. У него были телята и куры. Он поставлял мясо и яйца в один из отелей в Люблине и мог бы жить словно бог – во Франции, как у нас говорится. Но все деньги, которые он выручал, Теофил Горальский вкладывал в церковь.

Пришли немцы. Священник слышал, что они разрушают и грабят церкви, и решил задобрить их. Когда части оккупантов вошли в деревню, он предложил свой дом офицерам, а сам перебрался жить в церковь. Район был неспокойный, в окрестных лесах действовали отряды партизан. Однажды в церкви спрятался раненый партизан, за которым гнались немцы из карательного отряда. Когда немцы, обшарив дома, приблизились к церкви, он забрался на колокольню и стал стрелять. Он убил нескольких карателей, но скоро у него кончились патроны. Немцы влезли на колокольню и сбросили его вниз.

Каратели не пощадили и церкви Теофила Горальского: сломали все скамьи, а картины, скульптуры и позолоченные подсвечники погрузили в машину и увезли. Затем они выдвинули исповедальню на середину церкви. Священник находился в это время под охраной на хорах. Он пытался кричать – его стали бить прикладом в спину. Наконец он упал на колени и зарыдал.

Немцы разграбили деревню. Они привели в церковь девиц, и началась вакханалия.

Они осквернили церковь, и Теофил Горальский не выдержал: он схватил первый попавшийся под руку предмет – тяжелый чугунный подсвечник – и набросился на эсэсовца и девку, укрывшихся в исповедальне. Затем он подбежал к кафедре и проломил череп второму немцу и его девице. Он бил их по головам, пока его не схватили. Эсэсовцы сорвали с него одежду, проволокли по деревне под градом насмешек и поставили к церковной стене перед стрелковым взводом. Стреляли поверх головы. На этом мучения священника не кончились. Ему накинули петлю на шею, но не повесили, а отправили в Дахау, сообщив, что церковь Горальского служила убежищем для бандитских отрядов.

В Дахау ему устроили особую встречу. Эсэсовцы подготовились к ней и продемонстрировали полный репертуар своих издевательств. Они завели пластинку о черном цыгане, били Горальского и приказывали ему подпевать. Есть люди, которые становятся в концлагере слабыми и беззащитными; Теофил Горальский, напротив, стал сильным – он словно переродился. Он громко молился за своих мучителей, прося отпустить им грехи. Эсэсовцы пришли в бешенство и начали жестоко избивать священника. Они сказали, что будут бить, пока «проклятый бешеный пес» не запоет. Но он лишь тихо стонал.

Его послали на работу к лагерной стене, где меняли старую ржавую колючую проволоку. С утра до вечера Горальский должен был катать тачку. Сто метров вперед. Сто метров назад. С одной стороны лежала куча песка, с другой груда камня. Ему приказали возить песок к груде камня, высыпать песок, грузить камни, бегом отвозить их к куче песка, сваливать камни, затем снова насыпать песок, отвозить его к груде камня – и так без конца. Бессмысленная, изнурительная работа. Но Теофил Горальский не сдался. Он бегал взад-вперед с этой тачкой и громко, на весь лагерь читал молитвы. Он вымаливал у бога прощение своим палачам, а они жестоко избивали «проклятого попа», бросали камнями в «вонючего святого». Он безропотно продолжал возить тачку, не останавливаясь ни на минуту. Он не просил пощады. Он был на пределе сил, но продолжал свою изнурительную работу и не переставал молиться.

И вот наступила та памятная пятница. У стены работали евреи. Охранник-эсэсовец в тот день особенно бесновался. Он не отставал от Горальского и беспрерывно осыпал его ругательствами и побоями.

– Сегодня твой праздник, церковный клоп. Когда-то жиды расправились с вашим учителем. Ты очень похож на него. Ты – копия Христа.

– Господи, прости его, ибо не ведает, что творит! – воскликнул Горальский.

– Мы сейчас повторим всю церемонию, поросячий проповедник. Разве не с бичевания начался праздник? Я воздам тебе то же, что и тому первому святому.

Он схватил колючую проволоку и начал бить ею бегущего Горальского. Тело Горальского и без того уже было покрыто гноящимися ранами после перенесенных пыток. На колючей проволоке оставались кровавые клочья мяса.

– Стой, вонючий поп! Нужно сделать все точно так же, как было тогда. Жиды, помнится, тоже принимали участие в этом.

И он погнал Горальского к группе евреев.

– Видите этого типа, иуды? Это – Христос. Он такой же жид, как и вы. А ну, плетите для него венец. Ведь вы же надели на него терновый венец, не так ли?

Ему робко ответили, что здесь нет терновника. Эсэсовец ударил нескольких заключенных колючей проволокой.

– А это что? Разве вы никогда не видели этого? Прежде жиды использовали терновник, потому что у них не хватило ума изобрести колючую проволоку. Ее изобрели мы. Чтобы выбить из вас глупость. Плетите венец!

Евреи сплели. Эсэсовец поставил Горальского на колени, ударив его сзади сапогом. Священник, покрытый кровью, гноем, потом, стоял на коленях. Он тяжело дышал. Но как только Горальский отдышался, он снова начал молиться. Евреям приказали проклинать его. Они повиновались. Им приказали надеть на него венец. Они надели. Эсэсовец закрепил его ударом своей резиновой дубинки. Евреям приказали плевать в Горальского. Они выполнили и это приказание. Голод, издевательства, пытки эсэсовцев сломили людей, у них уже не было сил сопротивляться.

Но силы Горальского не иссякли. Он сказал, что картина еще не полная.

– Христос нес свой крест,- сказал Горальский. – И язычники распяли его на кресте. Я тоже хочу нести свой крест и быть распятым.

Он получил крест – тяжелый бетонный столб на плечо. Тащить его было под силу только четверым. Ему приказали носить этот столб взад и вперед.

– Чем же все это кончилось? – спросил я внезапно замолчавшего Друга.

– Не знаю. Он исчез в бункере. Никто не знает точно, что там делается. Даже эсэсовцев пропускают туда по особому разрешению. Тех, кто отсидел в бункере, заставляют поклясться, что они будут молчать. Они, разумеется, рассказывают кое-что своим верным друзьям. В бункере круглосуточно дежурят эсэсовцы, которые беспрерывно ходят по коридору и чуть что – стреляют. В бункере есть стоячая одиночка. Есть камера высотой в полметра, где можно сидеть, лишь согнувшись в три погибели. Когда узникам выдают еду, им приказывают лаять по-собачьи или хрюкать… В Дахау ежедневно разыгрываются тысячи драм. И о многих из них никто никогда не узнает.