Глава 2

Мало что я люблю в жизни так же горячо, как рассудительных людей. Поэтому уже несколько дней я особенно любила даму, а над сэром Овэйном посмеивалась бы, если бы не было его жаль. Дама приняла мою помощь, дала обработать раны, которые ей оставили твари, и теперь уже понемногу двигала рукой. Сэр же Овэйн остался верен прижиганию, и два дня было совершенно неясно, отойдет ли в мир иной или все-таки нет. Зрелище было преотвратительное, и болело, должно быть, безумно, потому что он в конце концов разрешил промыть нагноившиеся раны. Даже попросил. Не меня, а девушку Паулу, но все равно очко в пользу современной медицины. А заживало на нем, как на собаке, нечеловечески быстро, я останавливала себя, чтобы не ткнуть его острым прутком и поглядеть, как будет зарастать. Может быть, поэтому все остальные были так спокойны, когда он чуть не валился с лошади от горячки.

Лошадь осталась одна, не лошадь даже, а боевой конь, громадная буланая скотина, которая взяла привычку фырчать посреди ночи так, что я подскакивала на месте. Когда сэр Овэйн снова обрел способность шагать на своих двоих, в седло уселась дама, и так мы и двигались — я до сих пор не понимала, куда, но надеялась, что троица не просто вышла прогуляться и провести за променадом месяцок или два.

Один раз мы вышли к дороге, меня на нее выпихнули первой, а потом выбрались и сами. Дорога лежала прямо, словно резала лес на две половины, а вдалеке над горизонтом стояла пыль. Мы спрятались в лесу, затаились, а мимо нас по дороге прошел боевой отряд. Я никогда таких не видела, но понять, что это не туристы и не торговцы, было несложно: частокол копий, громадные мечи на плечах пеших, лошади в шипастой броне — слишком дорогое удовольствие, чтобы напялить для красоты и не пользоваться. Было жарко, кто-то шел без доспехов, и почти все — без шлемов, и я смогла разглядеть этих людей. Были они чем-то похожи на напавших на нас тварей, многие безволосые, такие же плоские носы и угловатые челюсти. Какой-то совсем другой, наверное, народ, чем мои спутники.

После того, как я много дней как проклятая собирала хворост и сушняк и таскала воду, думаю, у меня есть право так их называть.

Отряд прошел, но на дорогу мы выходить не стали, а снова пробирались лесом. Что за люди, тянет в чащу, ни дать ни взять — барды, того и гляди достанут свитера и гитары и начнут петь про "всем нашим встречам разлуки, увы, суждены". Водка еще. Водки не было, но была эта странная бутыль с пахучей жидкостью, которая все не кончалась и не кончалась, хотя мы использовали уже литров пять. Ей брызгали мясо, пока жарилось, протирали мечи и ножи, капали на разломленные печеные клубни, добавляли в воду и суп, когда появился котелок, девушка Паула смачивала повязку для дамы (я научила ее, как), а сэр Овэйн вместо того, чтобы применять наружно, запрокидывал бутыль и делал по два глотка. Я попробовала однажды слизнуть каплю с ладони, а потом долго плевалась. С другой стороны, может, на нем именно поэтому все так и заживает. Ну пусть, если охота мучиться.

Я разглядывала их исподтишка, моих спутников, то и дело замечала новое. Например, что у дамы холеные руки, но они умеют держать иглу. Она сама зашивала себе платье, и не сказать, чтобы оно выглядело как новое, твари хорошо потрепали его, но, во всяком случае, получилось аккуратно. А еще она владела мечом, мне не показалось той страшной ночью. Девушка Паула помогала надеть сложную портупею и пристегнуть ножны, они прятались в юбках, но при опасности дама выхватывала оружие легко и привычно. Грациозно, думала я с уважением, поглядывая. Как грациозны движения того, кто знает, что делает, и делал это тысячу раз.

У девушки Паулы меча не было, зато был нож, которым она рубила хворост, головы рыбинам, потрошила тушки зайцев и еще каких-то местных зверьков (мясо у них было жесткое), обрезала нитки и даже окапывала вокруг костра. Больше у нее из пожитков ничего не было, она приспособила на себя седельную сумку с убитой лошади, и теперь носила там вещи дамы. Ей же помогала одеваться по утрам и раздеваться вечерами, разувала. Бережно стирала во встречных ручьях ее наряды, а свое платье торопливо полоскала и тут же вешала сушиться. А длинную нательную рубаху не снимала никогда, даже когда купалась. Вообще, она была стыдлива, я привыкла отворачиваться, когда она показывала, что хочет поправить башмак или что-то в рукаве. Что интересно, дама насчет таких вещей не переживала, оставляла одежду на бережку очередной речки и входила в воду голышом, придерживая волосы. Я, чтобы не отставать, плескалась тут же и тайком разглядывала стройную фигуру с небольшим животиком. Как у рожавших — не сходит, сколько упражнений ни делай. Я смотрела, как она моет низкую мягкую грудь, заходит в воду по плечи и позволяет девушке Пауле вымыть ее волосы, и думала, что так бы выглядели русалки, если бы населяли лесные водоемы: нагие, белые, с локонами, распластанными по воде, как нити водорослей. Запутают ими и утащат. А русалке будет прислуживать юная утопленница, которая как была до смерти скромной деревенской девушкой, так и осталась после, и даже волосы не распустила и не сняла рубаху, так и ходит в ней по дну. Носит за русалкой ее длинные косы, словно шлейф.

Сэра Овэйна они почему-то не стеснялись. А он вел себя так, словно это не три обнаженных женских тела перед ним, а три березы. Вышел на берег, зачерпнул воды в котелок, бросил взгляд, ушел. Дама даже не обратила внимания. Зато что-то долго ему выговаривала, когда он глядел, как я очищаю ссадину на коленке, задрав платье. По мне, так глядит и глядит. Я на него тоже гляжу. Мылся сэр Овэйн отдельно, после всех, а я ходила за ним не столько подглядеть, сколько проплыть до середины лесного озерца и обратно, пока он трет себя у берега пучком травы. Шрамов на нем было много, мускулов тоже. Есть два типа привлекательных мужчин: "а-ах" и "ух!". "Ах, какой" — это миловидный мальчик, которого хочется облизать и оставить у себя жить. "Ух, какой" — это мужчина, которому сразу хочется выдать диваны, чтобы двигал, тяжести, чтобы носил, опасность, чтобы защищал, проблемы, чтобы решал — потому что без этого они теряют весь лоск, вся их обветренная прищуренная мужественность становится ни к чему. Часто некрасивы на лицо, но берут не этим, а тем, что все делают уверенно и веско, от курения сигар (что само по себе очень внушительно) до скручивания вчерашней газеты, чтобы прибить муху. Мороки с этими типами много, держать дома я бы такого не стала, но от раза к разу — почему бы и нет. Или просто поглазеть, в старом кино их много. А сэр Овэйн теперь — и вживую. Тоже некрасивый на лицо, но очень, очень суровый, и зыркает иногда так мрачно, что девичье сердце так и должно заходиться. Даже у меня от подобных граждан что-то сладко пульсирует в животе. Пусть ведет своего устрашающего коня под уздцы и бряцает мечом, а больше ничего и не требуется. Я выбиралась из воды нарочно так, чтобы было видно, как он драит себе грудь, и от этого на спине ходят под кожей мышцы. Как расправляет широкие плечи, отжимает темные волосы. Со спины — идеально.

Спина была иссечена шрамами вдоль и поперек, словно его драли граблями.

Дама не одобрила, что я трусь около него во время помывки. Смотрела грозно и что-то выговаривала, я делала виноватое лицо и просила про себя и даже вслух, чтобы они меня не оставили в этом проклятом лесу, как Белоснежку, на съедение волкам. Правда, дама хмурилась и когда сэра Овэйна рядом не было, и я скоро догадалась, что она имеет что-то против плаванья. И в самом деле, я перестала пересекать озерца и заводи, и порицательные взгляды прекратились. Я почти не удивилась: чего еще ждать от мест, где платья в пол, конные путешествия, мечи и копья — обычное дело. Шаг вправо, шаг влево — тебя уже волокут на костер, наверняка я успела совершить с десяток богохульств и двадцать раз опорочить свою девичью честь. И у нас-то в некоторых странах женщинам нельзя показывать лицо, говорить с незнакомыми мужчинами и заниматься спортом, а я тут и плаваю, и все что угодно. Сплошная бездуховность.

Что они меня оставят, я правда боялась. Они пытались меня выставить еще раз, когда мы дошли до перекрестка троп. Снова дали в дорогу клубней и пучок сочной травки, которую приятно было жевать для свежести во рту и голове. Показывали направление. Я мотала головой, а потом долго тащилась за ними. Спускался вечер, и в темноте мне, как все эти дни, мерещились желтоглазые уроды. В конце концов на меня перестали махать руками, а на очередной стоянке послали, как обычно, за хворостом.

На третий день мы набрели на трупы. Деревья расступились, открыли пологий холм, а на склонах тут и там лежали в траве мертвые тела. Были это и нормальные люди, и странные, вроде тех, что мы видели на дороге, все вперемежку. Сэр Овэйн тут же снял с одного шлем, примерил. Принялся ворочать один за другим, сдирать кольчуги, прикладывать на себя. Дама ходила, перешагивала, подбирая юбки, поддевала забрала концом ножен, рассматривала лица и гербы на плащах и туниках. Девушка Паула собирала одежду и стаскивала в одно место охапками. Я стояла на вершине холма и слушала, как тихо вокруг, только шелест листвы и тонкий звон, словно это солнечный свет звенит золотисто о блестящие латы. Тихо… ни воронья, ни мух.

Ни запаха. Я наклонилась над ближайшим телом. Словно только что умер… в плече застрял топорик, кровь залила накидку, лицо застыло в гримасе — но лицо все еще человечье, не восковое, как у родных в зале прощания крематория. Я коснулась щеки паренька. Холодный. Молодой, старшеклассник старшеклассником, а уже вот что, ползучая трава обвила руки и шею, забралась в рану. Я взялась за тонкие стебли, оборвала.

Дама позвала звонко, и я встала. Выдернула из плеча мальчишки топорик, махнула для пробы. Факелом много черепов не наломаешь и ног не наотрубаешь, а топорик хорошо лежит в руке и не такой и тяжелый, похожий на туристический. Видно, воинам и самим не нравится махать пудовыми дрынами. Девушка Паула дала мне мешок, показала подержать, а сама стала складывать туда тряпье. Я поморщилась: все в крови, и мешок тоже. Обобрали этих мальчишек… Все в крови, а кровью не пахло, только летним лесом, травой под солнцем и железом. Я помотала головой и решила пока об этом не думать. Об уродцах, которые продолжали копошиться после того, как им снесли голову, не думаю же. И сейчас не буду. Здоровее останусь.