— Я не понимаю, — повторила я.

Змея обвилась вокруг моей шеи, я с трудом подняла руки, попыталась оторвать ее от себя. Чешуя была ледяная, холод забирался через ладони и через кожу в горло, тек внутрь и собирался в голове. Мрак пел.

Теперь я понимала слова.

Змея ослабила хватку, сползла с моих плеч, снова свернулась, раскрыла крылья: теперь это была птица, большая, черная, с длинной шеей. Она забила крыльями, и от нее и со всех сторон прозвучало:

— Говори, раз не боишься ходить путями, откуда не возвращаются смертные.

— Добрый вечер, — сказала я.

Птица изогнула шею, запрокинула круглую голову, раскрыла клюв, и теперь это было дерево, расколотое надвое от верхушки до середины. Листва зазвенела:

— Говори.

— Что значит "не возвращаются смертные"? — спросила я. В голове было пусто и легко, словно кончились все старые мысли, и вползали новые. Например, про то, что "не возвращаются смертные" мне совсем не нравится.

Дерево с треском развалилось надвое, и встал на дыбы вороной конь, замолотил копытами, а вместо гривы плескалось синее пламя.

— Кто вы? — спросила я. — Где я?

— Не спрашивай имени чародейки, — фыркнул конь, — чародеи не открывают имен. Ты там, куда хотела попасть.

— Неправда, — сказала я, и мрак вокруг зеленого желе колыхнулся в такт. — Я… я стирала…

Мысли стали возвращаться, я посмотрела на свои руки, не обнаружила штанов. Стало обидно, словно я потеряла что-то, что заработала.

Руки были зеленые, словно сквозь воду.

— Я утонула, да?

Конь махнул хвостом и стал рыбой, громадной, каждая чешуйка с мою ладонь. Она стала нарезать вокруг меня круги, а я едва успевала вертеть головой, чтобы уследить.

Вот и все. Вот и вся моя дорога домой. В глазах стало еще мутнее, чем прежде, я утерлась ладонью. Вот и вся моя история

— Говори, чего ты желаешь, — пробулькала рыба.

— Я хочу домой, — сказала я, всхлипнула, рассердилась на себя, сжала зубы. Но слезы катились, потому что я устала от этого мира и этой дороги. И ничего этого я не хотела и не просила, приключений там или что еще находит на свою задницу герой, который живет скучной жизнью, но способен на большее. Нормальная у меня жизнь, мне не нужны мужики с мечами, адреналин и война, чтобы почувствовать себя целой. Мной. Я устала спать на земле, жрать что придется, а иногда и вовсе ничего, если сэр Овэйн возвращался пустым с охоты. Корешки какие-то жевали… мне надоело не узнавать деревья, травы и звуки от зверья, надоело, что я не понимаю языка, и меня не понимают. Я устала шарахаться от каждой треснувшей ветки, потому что это снова могут быть лысые твари… надоело тискать рукоять топорика просто для того, чтобы почувствовать себя спокойно. Ничего этого я не хотела, и уж тем более — того холма и тех ребят на нем и под ним. Я не знала их, мне дела до них нет, но лицо это меня не оставляет. И спутников не знаю, и не просила я их, вот мне больше не о ком беспокоиться и некого жалеть…

Я села, где стояла, вокруг всплыло облачко ила. Я всхлипывала, отворачивалась от рыбы, которая гоняла хвостом ветерок и норовила оглядеть то одним глазом, то другим.

— Хочу домой, — прошептала я.

— У тебя нет дома, — сказала рыба, канула носом в дно, проросла ярким листком, набухла бутоном и лопнула, распустилась пурпурным цветком.

— Что значит — нет? Есть, — сказала я. — Откуда-то я взялась, не находите?

— Ты здесь чужая.

— А то я не знаю, — всхлипнула я, утерлась, попыталась зачерпнуть ладонями окружающее пространство, но это была не вода, хотя и колебалась и делала движения тугими. — Здесь чужая, где-то своя.

— Ты понадобилась Лесу, — пропел цветок. — Лес простирает корни глубоко… глубже, чем я могу достать.

Я вздохнула, обхватила колени. Цветок колебался, словно на ветру, то собирал, то распускал тяжкие лепестки, словно кто-то снимал его целый день и ночь, а потом пустил ускоренную запись. Я залюбовалась. Спросила снова:

— Кто вы? Очень красиво делаете.

— Смертные любили мои чудеса, — пропело дно подо мной.

— А теперь не любят?

Пространство задрожало, мрак свернулся тугими спиралями, звеня. Я не сразу поняла, что это смех.

— Теперь они боятся, но желают, как и прежде, и это их губит. — Цветок обернул листья вокруг стебля. — Я забираю их к себе.

— И что потом делаете? — поинтересовалась я. Так приятно было снова говорить, что не хотелось останавливаться, каким бы бредовым ни был предмет беседы.

Мрак прянул назад, показал опутанных водорослями людей, зеленые лица были неподвижны, и только вращались глаза. Они враз уставились на меня. Я поежилась. Сказала вежливо:

— Веселая, должно быть, компания.

Цветок вспыхнул, теперь передо мной колыхалось лиловое пламя.

— Они получили то, что заслужили! — загудело пламя. — Они приходят, как раньше, жадные, и думают, что могут просить, но получат только то, на что обрекли меня саму.

— Утопили?

Пламя вспыхнуло ярко, ослепив на секунду, и погасло. Я испугалась, что осталась тут одна, но, раздвинув ладонями темноту, ко мне вышла женщина в расшитом платье, сложила на шелках полные руки. Лицо закрывала вуаль, но декольте и плечи были видны, округлые, зеленоватые, очень гладкие.

— Меня многие любили, — сказала женщина мелодично. — Любил сам король. Один из его генералов завидовал, что он слушает моего совета. Я отказалась ворожить для него, и генерал не стерпел. — Она махнула рукой, мрак выплюнул на ил зеленое тело, оно упало ничком. Женщина наступила ему на голову. — Теперь он водит армии пескарей. Он оказался жаден, пришел через несколько лет к источнику — просить.

— Вот сволочь, — сказала я искренне.

Тело под ее ногой копошилось. Я отползла подальше. Женщина пнула его, и мрак протянул щупальца, всосал тело в себя. Я успела заметить роскошные черные усы над раскрытым, как у идиота, ртом.

— Проси, — сказала женщина. — Ты ведь пришла просить. Вы все приходите для этого.

— Вовсе нет, — покачала я головой. — Я правда просто стирала. А вы… не можете теперь выбраться отсюда?

Женщина съежилась, платье опало и скоро растворилось дымком, а под ним лежала собака, сложив на лапы длинную морду. Вздохнула громко и безотрадно, как умеют только обиженные несправедливо домашние звери.

— Жалко, — сказала я. — Правда. Есть же на свете мерзавцы!

— Проси, — проскулила собака, перекатилась на бок и на спину, снова на бок и стала лисой.

— Вы можете поднимать мертвых?

Лиса тявкнула, закричала, почти как человек. Я никогда не думала, что лисы звучат именно так.

— Я могу многое, но не все в моей власти. Особенно в Лесу.

Я тронула царапины на груди. Они почти зажили, я ждала, пока корочка отвалится сама, а то начнешь срывать — останутся пятна. Серьги я теперь прятала в мешок, на самое дно, они тоже мамины, как и кулон. Был. Мне ничего не нужно особенного, кроме некоторых вещей для души.

— Когда я попала сюда, там была дорога, — сказала я. — По ней шли люди, кажется, бежали откуда-то. Так вот, пусть они дойдут, куда направлялись, и ничего с ними по дороге не случится. И чтобы еды всем хватило, особенно детям. Или они уже добрались?

Лиса села, обвила лапы толстым хвостом, зажмурилась, морда сделалась веселая.

— Никто не умрет, — тявкнула она. — И не будет голодать. Война их не тронет в дороге.

Я выдохнула. Ну вот и все… прости, паренек и все ребята того холма, для вас уже поздно. Как противно мочь не все… не мочь ничего, в моем случае. Только просить.

— Спасибо, — сказала я.

Лиса взвилась с места в воздух, схватила рыбешку и тут же съела, только захрустели плавники. Я поднялась на ноги.

— Вы были очень щедры, — сказала я. Лиса дергала большими плюшевыми ушами, я сдерживалась, чтобы не погладить рыжую шкурку. — Я могу отплатить? Или…

Или уже все, и она оставит меня тут в качестве платы, как все эти зеленые полутрупы.

— Иди, — пропела лиса, широко раскрыв пасть с острыми зубами. Вода пела вместе с ней, громче и громче, звук дрожал на коже и в костях. — Иди и ступай осторожно. Смерть не ходит за тобой, но ты ходишь за смертью.

Я хотела переспросить, но мрак набросился, поглотил лису, а потом и меня. Я отмахивалась от него, ударилась предплечьем, потом коленями, покатилась, закашлялась. Приподнялась на локтях.

Перед носом была трава. Я потрогала ее, смяла в кулаке. Трава кололась. Я выкашляла на нее еще воды, и дышать стало совсем легко, а не словно втягиваешь в себя жидкое мыло. Шумели деревья, со всех сторон раздавалось чириканье, шуршание и плеск. Я села, вытянула ноги, задрала голову. Между ветвей пробивались косые лучи, бледные, розовые. Рассвет… Я откинула волосы с лица, поняла, что я вся мокрая, поднялась с трудом, как после купания выбралась на берег. Утренний холодок цапнул за ноги и руки, я начала сдирать с себя платье, как вдруг послышался стук. Я натянула лиф обратно, обхватила себя, дрожа. Из-за берез показался сэр Овэйн, постукивая по стволам котелком. Увидел меня, замер, как на стену налетев.

— Где вы были? — спросил он сердито.

У меня зуб на зуб не попадал, я переступала ногами и хотела послать его к черту, но ответила вместо этого:

— Отвернитесь, — и все-таки начала раздеваться. Сэр Овэйн отворачиваться и не подумал, но мне было все равно. Я отдирала от себя мокрый бархат и слушала:

— Где вы были? Ушли без всякого слова, Ее Величество изволили беспокоиться и велели искать.

— Хорошо же искали, — буркнула я, глянув на него исподлобья. — Уже рассвет, а вы хорошо выспались, как я посмотрю.

Вид у него в самом деле был свежий. Сэр Овэйн поджал губы, потом крикнул во все горло:

— Полла!

Я растерла бедра, бросила платье и белье на куст, попрыгала на месте. Тем же путем, что и сэр Овэйн, прибежала девушка Паула (Полла? Почти правильно услышала), охнула, подбежала ко мне, стала трогать теплыми ладонями, приговаривая тоже, что Ее Величество опечалились и милостиво велели искать (ну да, походили вокруг часок, покричали "ау!" и на этом успокоились, свежие такие, не похоже, чтобы не спали ночь), потом унеслась.