— У вас дома все свободны?

— Не все, — сказала я, — и не от всего, но лучше, чем здесь. Вы поможете мне найти то, что нужно? Духа и мага, который все сделает.

— Собственноручно ковать себе одиночество?

Я подошла, отвела волосы, положила ладонь ему на лопатки. Воздух был сырой, кончик носа у меня замерз. Я потерла его и сказала тихо:

— Вы предлагаете остаться?

Мастер молчал. Луна была огромная.

— Я не хочу возненавидеть вас потом, — сказала я. — За то, что осталась.

Подумала: поэтому слово на "л" и страшнее слова на "с". Потому что в смерти все уже решено, она забирает и не спрашивает. А в любви решений требуют от тебя, и непременно ведь ошибешься.

— Что же, — проговорил Мастер, — я не хочу видеть вашего несчастья. Мы выйдем утром. Возможно, Лес подскажет нам путь. Он стал милосерднее, вы заметили? Второй раз он был рожден из желания спасать, а не казнить, как в первый.

Я пожала плечом. Сказала:

— Постоим еще минутку. Красиво.

Распахнула плащ, набросила полу Мастеру на спину, как крыло.

Луна была гигантская.

— Любовь требует некоторого самоотречения, — сказал Мастер.

Я вздохнула, обняла его за плечо крепче.

— Не заставляйте меня стыдиться, что я хочу домой.

— Что вы, — сказал он, — это я не про вас.

Я тоже не хочу видеть его несчастным, подумала я, но он молод — наверное — и теперь свободен. Быстро окрутит какую-нибудь падкую на эльфов и магов девочку. Или мальчика.

— Сэр Эвин неплохо целуется, согласитесь, — сказала я.

— Соглашусь, — ответил Мастер.

— Лучше меня?

— У меня к вам тот же вопрос.

Я привлекла его, он положил руку мне на талию, мы столкнулись носами и все-таки совместили рты.

В воздухе раздалось:

— Я многажды прошу извинения.

Я вскрикнула, Мастер тут же зажег перед собою огонек, и в его свете перед нами предстал Ове, точнее, его парящая в воздухе голова. Не успела я сказать: "Что за черт?!", как остальной Ове возник из воздуха. Конечно, если ты мастер иллюзий, чего бы не подкрадываться!

— Я хотел лишь сказать, что я всегда к вашим услугам, и, если мне в руки когда-нибудь попадет пригодный для этого дух, я непременно…

— Спасибо, — сказала я. — Вы что тут делаете, сбежали?

— Немного отстал, — сказал Ове.

— Ну идите, пока вас не хватились.

Мастер что-то сказал на Весенней речи. Ове повертел головой, словно искал потерявшегося в толпе друга, склонил голову и ответил. Воздух снова поплотнел, я на всякий случай отступила и приготовилась раздавать пощечины еще одному невидимому подглядывателю, но это была моя дама. Она тоже высказалась на Весенней речи. Отлично, собрали консилиум. Я отошла на шаг и подумала, что нужно найти что-нибудь присесть, на земле будет холодно, уже не лето. Бревно какое-нибудь или…

— Пожелай чего-нибудь, дитя, — сказала дама моя.

— Бревно, — ответила я, сунув руки под мышки. — Посидеть. А вы говорите, говорите, не обращайте на меня внимания…

Невдалеке с треском повалилось деревце. Я сказала: о! Впилилась в темноте в крону, обошла, обмахнула ствол ладонью, устроилась ближе к корню, где не было веток.

— Более я не буду служить тебе, — сказала дама.

— Вы и не служили, — удивилась я. — В смысле… я благодарна, что вы были со мною, но вы в любой момент свободны идти, конечно. Я была бы рада, если бы вы остались еще немного, нам предстоит дорога, поиски…

— На этом все, — сказала дама. — Я исполнила твое последнее повеление.

Надо было пожелать мешок золота, подумала я, погладила кору. Вздохнула. Сказала:

— Хорошо, как хотите. Я вас ничем не обидела?

Дама моя не удостоила меня ответом, а сказала Мастеру:

— Приступайте.

Он поклонился ей глубже, чем королеве, которая только что дала ему свободу, и заговорил нараспев. Ове достал из складок одежды бутылочку, выдернул пробку, вылил содержимое на траву, стряхнул капли и сжал бутылочку между ладоней. Она засветилась.

Я спрыгнула с дерева.

— Эй, эй! Вы что это задумали?

— Нужен заговоренный сосуд, — пробормотал Ове. — Чтобы удержать дух, пока я готовлю…

— Вы это мне оставьте! — Я предупреждающе наставила на него палец.

Дама моя перетекла в пространстве, заслонила мне луну и засветилась серебром. Я впервые увидела ее глаза — белые, мертвые, как у статуи.

— Я наблюдала тебя, дитя, — сказала она. — Я много лет не видела жизни. Я забирала живых к себе и делала мертвыми. Тебе удалось принести мне немного жизни.

— Я… я, наверное, могу помочь вам, — сказала я, взяла ее за руки, мягкие и влажные. — Я что-то такое сумела ведь, и с вами…

— Я умерла слишком давно, дитя, — отвечала она. — Не печалься обо мне. Всякий, кто приходил ко мне, мог освободить меня. Только ты захотела. Я наблюдала тебя. Все, чего у меня не будет. У мертвых не бывает перемен чувств, прощения. Я навсегда в своей вражде и своем несчастье, для меня не будет ни мира, ни покоя, ни нового, а лишь старое. У меня его было вдоволь.

Дама расплылась, у меня в уголках глаз собрались капли. Я моргнула, всхлипнула, сжала ее руки.

— Не печалься, — повторила она. — Освободи меня еще раз, теперь полностью и навсегда.

— Как? — прошептала я.

Рука ее стала водой, я сжала пальцы, она пролилась сквозь них — и сплотилась снова, легла мне на щеку. Мазнула влажным.

Мастер начитывал. Ове держал бутылочку.

— Не могу не печалиться, — сказала я, упрямо держа вторую ее руку.

Дама моя распалась на капли, в каждой — серебряный огонек, и они роем устремились в горлышко бутылки. Ове заткнул пробку.

Вот и все. Вот так просто.

Я утерла лицо очень кстати влажной ладонью.

— Нам тоже пора прощаться, — сказал Мастер.

— Что? Как, уже? Почему?

— Не следует тянуть, встреча, которой назначено расставание, мучительна, — сказал он.

— Но я хочу побыть с вами еще, и… Мастеру-распорядителю, наверное, надо подготовиться.

— Если леди пожелает, я приложу все свои недостойные силы и тотчас же…

Я состроила ему зверское лицо, и он замолк. Вот не понимают люди, когда надо закрыть рот и кивать!

— Я буду всегда вас помнить, — сказал Мастер.

— Идемте со мной, — сказала я. — Любовь требует самоотречения и все такое. У нас не хуже, чем тут. По-другому, но не хуже.

Добавила про себя: только магии нет. А магу без магии — наверное, все равно, что балерине без ног.

Ове прошептал что-то на Весенней речи. Мастер ответил. Ове отошел, и скоро оттуда загудело и мягко засветилось. Я не смотрела. Я спрятала лицо на плече Мастера и впилась в камзол у него на спине.

Как все по-дурацки. Ночью в лесу…

— Я думала, что у нас еще есть время.

Мастер погладил меня по голове.

— Я не хочу расставаться, — сказала я.

Мастер вздохнул мне в ухо.

— Я вас…

— Не нужно. Будет еще труднее.

Я проглотила проклятое слово на "л", закрыла глаза, оторвалась от него.

Я так хотела домой.

— Я буду всегда вас помнить, — сказал он опять.

— И я, — прошептала я. Голос отнялся вместе с ногами. Я глянула в сторону свечения, увидела сиреневую пелену — как тогда, в замке.

Мастер легко подпихнул меня в спину.

— Так и знала, что я вам надоела.

Рука Мастера переместилась со спины ниже и чувствительно ущипнула.

Я вскрикнула, расхохоталась, обернулась и поклонилась ему до земли — как он кланялся той, кого уважал.

Ове был совсем бледный — может быть, из-за свечения пелены — и какой-то растерянный.

— Спасибо вам, — сказала я. — Вы очень смелый.

— Я не знаю, куда именно вас приведет Тонкая тропа, и заранее прошу прощения…

— Все нормально, я разберусь, — сказала я. Подмигнула ему. И Мастеру тоже подмигнула.

Никаких слов на "л". Только не сейчас.

Я коснулась слева, над сердцем, и попятилась в пелену. Она тут же застила мне глаза, я развернулась в фиолетовой темноте и, обмирая от страха, что могу сейчас зайти не туда и оказаться на Марсе или еще где, побрела на ощупь. Хотя щупать было нечего, темнота и потеплевший воздух.

И запах. Я поморщилась. Опять эта вонища!

Я вышла из подворотни, свет ударил по глазам, я попятилась обратно, в тень. Прикрыла глаза обеими ладонями.

По улице шли по-летнему одетые, точнее, раздетые люди. Проехала машина, за ней еще одна, а третья притормозила и, не включая поворотник, вдвинулась в подворотню. Я отступила к стенке, разобрала на ней знакомые — наконец-то! — слова. Написано было по-русски, и сообщало, что некий Вадик любит скорее мальчиков, чем девочек, или просто неприятная личность.

Я полной грудью вдохнула родные запахи, закашлялась.

И за спиной у меня кашлянули. Я отступила, пропуская прохожего. Но прохожий никуда не шел. Я обернулась.

— Что это за запах? — спросил Мастер, держа руку у носа.

Я вдохнула еще раз, улыбнулась, принялась загибать пальцы:

— Испражнения. Курево. И главное — выхлопные газы.

Выхлопных газов Осенняя речь не распознала. Я подумала, что объясню потом.

Потом. У нас еще будет время. Все время на свете.

— Как вы тут?..

— Любовь требует некоторого самоотречения, — сказал Мастер. — И решительных шагов.

— Вы выглядите странно.

Он оглядел себя. Я уже представляла, как на нем будут смотреться джинсы. Осмотрела и себя. Вполне по-хипстерски. А вот с острыми ушами надо что-то делать. Я подошла, почти прижала Мастера к стенке и принялась пальцами зачесывать ему волосы на уши, приговаривая:

— Сумасшедший вы, сумасшедший. Кто же так делает.

Мастер принюхался и сказал:

— Я уже начинаю жалеть.

— Вы привыкните.

Он выразил на это надежду. Я спросила:

— Как вас все-таки зовут?

Мастер помялся, кашлянул и сказал:

— Ллин.

Я улыбнулась, распушила прядки от висков. Была бы резинка, я бы завязала или заплела…

— Вы сумасшедший, Ллин. Можете спать на моем диване, так и быть.

Он вздумал поклониться, но я удержала его. Я-то ничего, хотя плащ совсем не к месту, а он с ушами и манерами… Я сняла плащ, сложила и повесила на руку. Взяла Мастера… Ллина за руку, вытащила из подворотни, прошлась по тротуару, подняв голову. Табличка на доме сообщила, что мы сейчас на улице Советской. Прекрасно. Она может быть где угодно, в каждом городе есть Советская улица.