Взяли китайца только через три дня: надо сказать, что китайцам и корейцам с монголами скрываться в Японии от стражей порядка, от нас то есть, гораздо проще, чем, например, русским или американцам. У последних в буквальном смысле на морде написано, кто они такие, – с их белыми, по-лошадиному вытянутыми физиономиями и русыми волосами на улице не покажешься. Что же до китайцев и корейцев, то есть у нас такие якобы прозорливые японцы, которые бьют себя кулаками в чахлую грудь, рвут на этой же невзрачной (даже у женщин) груди последнюю рубаху и кричат во весь голос, что они на раз в толпе азиата-неяпонца вычислят и что, дескать, «враг не пройдет» ни под каким видом. Но нам, в управлении, по роду деятельности приходилось как-то проверять такие самоуверенные заявления экспериментальным путем, и, как эти опыты показали, ни о каком стопроцентном вычислении китайца среди монолитной японской телесной массы речь идти не может. От силы в половине случаев участникам этих расистских экспериментов удавалось угадать в группах из двух-трех десятков своих сограждан по лазутчику-китайцу, на роль которых приглашались проживающие в Саппоро на законных основаниях аспиранты и стажеры из Поднебесной. Так что за беглым китайцем пришлось поохотиться: повязали его в поезде, на котором он преспокойно ехал из Хакодатэ в Саппоро, по его словам, в надежде улететь из Читосэ на чартерном рейсе в Шанхай. Как он собирался это сделать, было не очень понятно. При себе он имел только пятнадцать тысяч иен, украденных из кассы дежурного магазинчика на окраине того же Хакодатэ, куда он на перекладных добрался после побега, а на себе – свистнутые с балкона первого этажа жилого дома в Эниве – городке на полпути от Читосэ до Саппоро – женские джинсы, которые беспечная хозяйка опрометчиво вывесила сушиться после фундаментальной стирки. Потом, в ходе следственного эксперимента, он привел наших оперативников на место своего переодевания в небольшом парке в Эниве, и они длинными каминными щипцами укладывали его все еще благоухающие брюки и исподнее в прозрачные пакеты для мусора…

Так или иначе, но благодаря утонченным эстетам Инагаки и Хасегаве наше управление получило возможность каждый год, 30 сентября, оттягиваться по полной программе. Вот и сегодня, в течение всего дня, с утра до вечера, оба бедолаги заняты исключительно тем, что убирают со своих столов горки резиновых и пластиковых, но весьма натуральных и выразительных спиральных пирамидок, кстати, китайского производства, которые каждый из нас считает за честь покупать заранее в магазинчиках, где торгуют всякой развлекательной дребеденью для праздников и вечеринок. Начальство нас в этом начинании поддержало, и каждый из полковников ежечасно дергает к себе Инагаки и Хасегаву, освобождая их столы для подбрасывания очередной кучки китайского дерьма. Ребята дуются, конечно, тем более что история эта, спасибо всеядным телевизионщикам, прогремела по всей стране, но сделать ничего не могут. По-человечески их, конечно, жалко: после такого позора им капитанских званий ждать в два раза дольше положенного, но, в конце концов, эти чистюли-белоручки сами виноваты. Работа наша такая, что, не замаравшись в дерьме или, по крайней мере, им не надышавшись, никаких достижений по службе не добьешься.

Когда я вышел во двор отарского управления, у входной лестницы меня уже дожидалась цивильная «тойота-краун», к удивлению моему очень даже приличная и как-то не вязавшаяся со скромными интерьерами местного заведения, а подле нее стоял все тот же Сома с дощечкой в руках, поверх которой на зажиме белела стандартная справка, требующая моей собственноручной подписи или именной печати. Я шлепнул свою печать в трех положенных местах, попрощался с Сомой и покатил по направлению к скоростной. Правда, на скоростную я выехал не сразу: пришлось сделать небольшой крюк, заехать в требуемую лавку и купить пару пирамидок фекалий. Я рассчитал, что Мураками я смогу доставить в отель к семи, а Инагаки с Хасегавой будут торчать в управлении где-нибудь до девяти. Так что я оставлял за собой реальную возможность подкинуть им к вечеру свою порцию столь ненавистных для них испражнений.

Как только две резиновые, вполне натуральные, кучки китайского дерьма были закуплены, я с чистой совестью въехал на хайвей и безжалостно погнал не самый дешевый «краун» по направлению к Читосэ.

Что моментально нагнало на меня сон: мерное, убаюкивающее подрагивание роскошного «крауна» на стыках бетонных плит, которыми вымощено скоростное шоссе, или продолжение утренней затуманенности – сказать было трудно. Дурацкой привычки петь за рулем у меня никогда не было и нет до сих пор (впрочем, кто его знает, чего еще выкинет мой непредсказуемый организм поближе к неминуемой старости); радио слушать ненавижу – что хорошего может сказать радио вообще и японское в частности; мини-дисков с моими любимыми песнями в казенном «крауне» почему-то не оказалось, и в борьбе с обволакивающим сознание липким сном мне пришлось туго. Больше восьмидесяти километров в час я предусмотрительно выжимать не стал и все свои ослабевшие под натиском Морфея силы со ступни правой ноги перенес на шейные мышцы и позвонки, поскольку на них только и оставалось надеяться моей тяжелой, дурной голове, неумолимо склонявшейся к послушному рулю каждые две минуты. В борьбе со сном я попытался даже малость пофилософствовать на тему сегодняшнего своего неожиданного рандеву с прекрасной русской незнакомкой (а что, в сущности, я узнал о ней такого, что могло бы позволить мне считать своей знакомой?), но как только пришел к выводу, что меня сейчас тянет не столько спать, сколько – в постель, испугался этой откровенно похотливой мысли и автоматически по-кошачьи помахал у себя за левым ухом рукой, гоня прочь дьявольский искус.

Чем ближе я подъезжал к Саппоро, тем невыносимее становился трафик, и когда я въехал на территорию города, обе полосы не самого, кстати сказать, широкого в Японии хайвея оказались забиты четырехколесными жителями непритязательных предместий, возмечтавшими поскорее, до вечернего часа пик, прибыть к обеденным столам и манящим – опять-таки – постелям. И в своих традиционных для нас, японцев, наивности и суетливости они, сами того не желая, запрудили автостраду до практически пробочного состояния за целых полтора часа до того, как этим самым пробкам положено образовываться. После Саппоро назойливый рой разнокалиберных автомобилей стал постепенно рассасываться, и к Читосэ я подъезжал уже на нормальной мужской скорости, разогнав вокруг себя докучливых попутчиков и сонные тучи. И едва я сошел со скоростной, как вдруг физически ощутил полный отлив сна. То ли это, подобно мине замедленного действия, сработал ивахаровский кофе, то ли впереди ждали занятные приключения, которые пока еще не были постижимы моему разуму, но уже ощущались моей необычайно чувствительной сегодня, несмотря на понедельник, плотью.

Почти все саппоровцы автоматически считают аэропорт Читосэ новым. Собственно, и в официальном названии его это прилагательное фигурирует самым непосредственным образом: аэропорт Новый Читосэ. Но когда несколько лет назад дорогое моему сердцу здание старого аэропорта, где было испытано немало острых и почти всегда приятных ощущений, в одну прекрасную ночь исчезло с лица земли, всем вновь прибывающим на Хоккайдо стало вдруг непонятно, почему это, собственно, он «новый» и почему его нельзя считать просто «аэропортом»? Конечно, здание его, шикарной полураспрямленной подковой раскинувшееся на огромном поле под Читосэ между романтической грядой вечно туманных гор и блеклым, невыразительным берегом Тихого океана, старым никак не назовешь: тонированное стекло, никелированный металл, мягкие ковры – все, как в лучших домах Токио и Осаки. Но таких «новых» аэропортов по всему миру теперь сотни, так что мне лично не по нраву этот наш местечковый патриотизм – дешевый и невразумительный.

Я припарковал казенный «краун» на бескрайней аэро-портовской стоянке в начале шестого и не спеша пошел по длинной стеклянной трубе коридора на первый этаж в сектор прилета. Когда я ступил на тот самый мягкий, одновременно упруго и податливо прогибающийся под ногами серый палас, я вдруг сообразил, что имею сейчас перед собой задачку с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это название авиакомпании, которой капитан Мураками имеет честь прибыть к нам на драгоценную хоккайдскую землю. Слева от меня был восточный сектор, куда доставляла своих пассажиров компания ANA, то бишь «Всеяпонские авиалинии», а справа, в западном, кучкуются пассажиры JAL – «Японских авиалиний», и JAS – «Японской авиасистемы», которых мой впечатлительный друг Ганин называет «системными». Все бы ничего, только расстояние между этими секторами составляло добрых семьсот метров, преодолевать которые семенящей рысцой туда и обратно в поисках если не радости, то хотя бы капитана Мураками мне представлялось не слишком солидным для майора полиции.