В эти дни улицы были полны бегущими… В порту грузились английские, греческие, французские пароходы, переполняясь бегущими от суда, от возмездия за совершенное…

По вечерам улицы были темны… В глубокой тьме звучали отрывисто и сухо выстрелы: это деникинская контрразведка разделывалась на прощанье в рабочих кварталах… Над городом нависло бешенство отчаяния, разгул безумия: кабаре, рестораны, маскарады ломились в эти ночи от не успевших еще уехать: сегодня они пили и вихлялись в танцах и просиживали ночь за зелеными столами железки, чтобы завтра бежать на иностранном пароходе…

Звуки шимми и фокстрота пьянили слабеющие от ужаса головы…

Выстрелы на темных улицах заставляли их скапливаться в кабаре и шантанах, чтобы еще немного покружиться в танце, еще раз опьянить себя шампанским, еще раз поставить на карту доллары и фунты стерлингов…

В эти ночи молнии радио сообщали Роттердаму и Лондону, Нью-Йорку и Чикаго, Парижу и Вашингтону, что сделка лопнула, спекуляция на черноморском побережье не удалась, британский и французский генеральные штабы отдавали по радио приказание эвакуироваться в Константинополь, грузовым и пассажирским пароходам вывезти все, что можно было вывезти из товарного и людского запаса, молнии радио сообщали, что миллионы людей с твердыми мозолистыми руками одержали неслыханную в истории победу над британским и французским генеральными штабами, над самим великим Сити, выигравшим мировую войну и проигравшим рынки России, пресса всего мира, желтая пресса, сообщала в вечерних выпусках, что варвары победили, что просторы России, объятые гражданской войной, оставляются европейцами, что пламя мировой революции грозит парижским банкирам и корректным джентльменам из Сити…

И в кафе, барах, театрах, биржах Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Берлина тысячи, миллионы людей хватали еще сырые оттиски газет, чтобы убедиться лично, чтобы побледнеть, читая эти радио, предвещавшие многим разорение, многим предвещавшие то, что должно наступить неизбежно, не завтра, так послезавтра: ибо революция победила в далекой России и рента, процентные бумаги, акции, вложенные в сотни предприятий, эта рента, росшая на миллионах согнутых спин рабочих — рента лопалась…

В кабинетах набережной д’Орсе в Париже и Даунинг-стрит в Лондоне бледнели те, кто работали над мировой бойней и над Версалем: ибо за победой миллионов пролетариата в России могли следовать другие победы в Европе…

Во дворце династии «Джонс и сын» в Сити были получены радио в двенадцать часов дня…

Мистер Джонс-младший вынул трубку из левого угла рта и внимательно перечел радио… Затем он побледнел и прошел в кабинет мистера Джонса-старшего…

Трубка мистера Джонса старшего торчала, как всегда, в правом углу рта.

Мистер Джонс-старший прочел радио и также ничего не сказал. Он взглянул на помертвевшее лицо мистера Джонса-младшего, заметил, что трубка мистера Джонса торчит, вопреки всем традициям, не в левом, а в правом углу рта и также переложил свою трубку в левый угол рта, крепко прикусив ее желтыми зубами…

Оба Джонса посмотрели в глаза друг другу… И ни один из них не сказал ни слова…

Мистер Джонс круто повернулся и вышел из кабинета.

И тогда Джонс-старший опустился в кресле и из короля Сити сразу превратился в мешок старых костей и никуда не годного, отравленного никотином и виски мяса…

А через двенадцать часов в зале с куполом и колоннадой из красного мрамора, в храме торговли Сити, в главном зале биржи, где гудели сотни охрипших голосов и мелькали на световых экранах цифры, на трибуну поднялся клерк и, ударив молотком по железной доске и переждав, пока утихнет гул голосов, сообщил:

— Джентльмены, фирма «Джонс и сын» просит сообщить, что выполнить свои обязательства не может…

Он снова ударил молотком и сошел с трибуны…

И в гуле голосов, хриплых голосов дельцов Биржи, зазвучало уже мертвое имя Джонса…

Через десять минут имя «Джонс и сын» было вычеркнуто из списка живых, а через двадцать — биржа гудела так же, как и до этого, но тысячи акций полетели вниз и на бирже стала нарастать паника. Ибо световые экраны отразили последнее радио, последнее радио, послужившее могилой не одной только фирме «Джонс и сын»…

Оборванец, старый и испитой, шатавшийся по Поплеру, из уст какого-то матроса также узнал содержание этих последних радио и содержание заявления клерка на собрании биржи…

Этот оборванец поднял руки вверх и хриплым голосом сказал окаменевшему от изумления матросу:

— Будь благословен тот день, когда я продал китайцу паспорта… Я могу умереть спокойно. Дженни, ты отомщена, понимаешь, матрос, понимаешь, парень, она отомщена…

— Старый сумасшедший, — пробормотал изумленный матрос, отходя от оборванца…

Оборванец, согнувшийся, почти дряхлый старик, побрел дальше, бормоча все те же непонятные слова:

— Да будет благословен тот день… Это говорю я, старый Грэхам… Да будет, говорю я, благословен тот день, когда этот китаец взамен паспортов обещал мне гибель проклятого Джонса…

Он шел, бормоча эти слова и обращая на себя внимание толстых «бобби» его королевского величества.

Секретные отделы французского и британского генеральных штабов, Скотленд-Ярд и сыскные отделения Америки, сыскные бюро Франции работали лихорадочно, устанавливая настроения в рабочих кварталах, производя аресты; желтая пресса, рупор капиталистических династий, непрерывно работала над сотнями клеветнических статей и поддельных телеграмм…

Полковник Маршан, получив радио из Парижа и Константинополя, приготовился к отъезду… Сообщая полковнику Гавварду об этом, он спросил:

— Когда вы выедете, сэр?…

Полковник Гаввард ответил сухо:

— Не позднее чем завтра…

— По распоряжению командования я оставляю два миноносца французского флота для наблюдения за эвакуацией.

— Хорошо… Я уеду на миноносце «Гамильтон»…

— Ваше намерение, я надеюсь, не изменилось, сэр Гаввард?..

С лисьей улыбкой полковник Маршан выслушал ответ:

— Британцы не меняют решений…

— Вы правы. И кроме того, это необходимо… Опасно было бы оста…

Он не закончил, так как полковник Гаввард повторил упрямо:

— Британцы не меняют решений…

Полковник Маршан уехал… Эвакуация шла лихорадочным темпом; вечером полковник Гаввард, оставив дела Стильби — пошел переодеваться…

Он одевался медленно перед огромным зеркалом в оправе из красного дерева… Полковник Гаввард увидел в зеркале сверкающее белизной белье, седые виски и сухое, немного обрюзгшее лицо с мешками под глазами, гладко выбритое…

Безукоризненный фрак лондонского изготовления сказал полковнику, что он еще строен; что выправка полковника Гавварда еще достаточно хороша…

Полковник Гаввард отдал последние распоряжения ординарцу об упаковке вещей, которые полковник распорядился перевезти на миноносец…

— Я буду ночевать на борту «Гамильтона»…

— Есть, сэр.

— По всем делам к майору Стильби…

— Есть, сэр.

Полковник Гаввард из нижнего ящика стола вынул небольшой бумажный пакетик, который был найден возле трупа индуса Абиндра-Ната…

Он бережно спрятал его в боковой карман фрака, еще раз взглянул в зеркало, натянул пальто, поднял воротник и вышел…

Автомобиль привез Гавварда в кабаре «Арлекин»… Сходя, полковник распорядился:

— Ждать у подъезда…

— Есть, сэр…

Шофер-шотландец дал задний ход и откатил машину на несколько шагов назад…

Полковник Гаввард вошел в зал «Арлекина», где был устроен маскарад и неистово визжали скрипки, полузаглушенные гулом пьяных голосов…

Женщины в домино и полумасках, мужчины во фраках и смокингах, в мундирах и френчах и над ними нарастающее безумие ужаса, жажда забыть о завтрашнем дне, о неизбежной расплате, опьянение отчаяния и как бы опьяневшие от людей скрипки и виолончели оркестра…

Пары двигались в бесстыдном, разнузданном ганце, раскачиваясь, медленно испытывая друг друга, бледные от вина лица, блестящие глаза и срывающиеся голоса, неясный гул сотен голосов…