Ежели государь в отлучке, царица допоздна не спит. Две свечи оплывают в серебряных подсвечниках. Катерина Алексевна сидит в штофных креслах в ночном платье спальном, волосы на ночь ко сну разобраны. Но царица не изволит почивать, ей неладно без государя. При ней сидят Ягана Петрова, Настасья Петровна Голицына, Анисья Кирилловна Толстая. Нет-нет, а и примутся носами клевать.

   — Тётушка Кирилловна, дремлешь? — Царица встрепенётся.

   — Нет, не дремлю, я на туфли гляжу, — отвечает сметливая Кирилловна.

И становится за креслами.

А Марья-постельница ходит с постелею по палате спальной и всех царицыных прислужниц бранит спроста...

Тишком прокрадётся Аннушка к братцу. Но одно худо — к вечеру он уж спит. То ли дело днём вырвешься. Шишенька потешный такой. Ползает по мягкому ковру, Аннушке ручки протягивает с усмешечкой. В ротике пальчиками щупает — зубки у него режутся. А чуть подрастать стал — отец и матушка ему игрушки — пушечки да солдатиков оловянных и деревянных. Скажешь ему в шуточку:

   — Уехал твой папа, нет его, уехал! — морщится парнишечка. Но стоит объявить во весь голос, что папа здесь, и мальчик уж смеётся и глядит на дверь с ожиданием весёлым...

Но Господь не судил Шишеньке пожить. Хворал частенько — то глазок, то брюшко. И всего-то прожил четыре годочка. Аннушке уж одиннадцать лет было, когда скончался братец. Она тогда запомнила горе отца с матерью, и сама плакала. Но что может эта смерть младенческая значить в будущем для неё, тогда не подумала...

Мадам д’Онуа привезена отцом из Парижа. Она известная была воспитательница господских дочерей. В Россию приехала она, прельстившись обещанием большой платы. Да и быть воспитательницей принцесс... Прежде ей не доводилось воспитывать принцесс... Но к Аннушке мадам д’Онуа привязалась искренне и уж во всю жизнь не покидала свою питомицу.

В часы учения и досуга мадам д’Онуа неутомимо расширяла мир Аннушки, и не одними лишь нравоучительными сочинениями госпожи Ламбер. Она выучила царевну изящному французскому рукоделью — вязать кружева — «филе». Прежние царевны шили и вышивали золотыми и серебряными нитями — в церкви по обещанию — покровы церковные — пелены и воздухи. Иконописцы делали прориси — как по канону надобно. И такие искусницы бывали среди царевен. Вот хоть Ксения, несчастная дочь царя Бориса Годунова. Но это давнее. А из того, что ближе, — Федосья Алексеевна недурно вышивала, да и сама знаменитая Софья... Но ныне этот обычай оставлен. Не просиживают ныне царевны день-деньской за пяльцами, не выходят из-под их рук священные картины. И жаль! Но чего нет, того уж нет. Ушло вместе с прежним укладом. А от царицы Катерины Алексеевны ничего подобного не дождёшься, не училась ничему такому. Вот чулки да халат государю заштопать... Но мадам д’Онуа полагает, что не этими простыми делами должны быть заняты пальчики царевен. И выучила их вязать кружева. Спицы ловко и легко движутся в её руках, уже старчески набрякших. Она сидит, худенькая — в чёрном — вдова, выпрямив спинку узкую; чепец, отделанный кружевом, держится изящно на маленькой головке. И вдруг вполголоса запоёт:

Мадам д’Онуа поёт не так, как девушки-песенницы из прислуги, не так, как Акулина, лучшая царицына песенница и гудошница. Голоса-то у мадам д’Онуа и вовсе нет (а у песенниц-то какие славные голоса!). Но мадам д’Онуа берёт не голосом, а таким мягким напевным говорком мурлычущим... И никогда не допевает эту свою всегдашнюю песенку до конца.

   — Что же с ними было? — спрашивает Аннушка. — С Мартон и с этим рыцарем?

   — О! Ничего не было, ваше высочество, ровным счётом ничего...

   — Но что он ей сказал?

   — Возможно: «Возьмите моё сердце...» — Мадам прилежно вертит спицами.

   — А что она ответила?

Это уже привычная игра, и вопросы и ответы одинакие.

   — Что ответила? «Слишком много чести для меня», — она ему ответила...

   — Потом они поженились?

   — Гм! Да, я полагаю, да!..

Но и Лизетка, когда Аннушка рассказывает ей историю (почти сама придумала) прекрасной Мартон и рыцаря, только улыбается насмешливо, будто уже (а младшая!) ведает то, что Аннушке неведомо. Но, право же, это вовсе и не так, не так! И всё, что ведомо Лизетке, ведомо и Аннушке. Только Аннушка не хочет обо всём об этом думать — вот и всё!..

А мадам д’Онуа рассказывает историю своей жизни. И жизнь мадам д’Онуа похожа на книги госпожи Ламбер, но интереснее.

Мадемуазель де Б., матушка мадам д’Онуа, славилась своей красотой и умом. О, прекрасная Маргарит де Б. отвергла самых блестящих женихов для того, чтобы посвятить свой ум и талант занятиям изящной словесностью. Она писала стихи, романы и сказки. Да. Её сравнивали с прославленной мадемуазель де Скюдери[4], которая, в свою очередь, являлась украшением двора самого Людовика XIV, прозванного «король-Солнце». Да. И как раз в это время престарелый и больной Скаррон[5] — острый ум, и в писаниях — такие лёгкость и остроумие и глубокий смысл... Престарелый и больной Скаррон женился на юной сироте, на некоей Франсуазе Пибрак. Увы! Она нисколько не была благодарна ему. Она так... так пренебрегала им. Её раздражало общество больного... Впоследствии она сделалась мадам де Ментенон, король весьма ценил её... Что же касается Скаррона и Маргарит... У них было много общих тем для взаимных бесед… Но, увы, он скончался, так и не успев обеспечить их единственную дочь Мадлен... Мадам д’Онуа указывала на себя кончиком спицы...

Бедняжка Мадлен! Ей пришлось так много страдать... Она просила милостыню, да. Однажды она, робея, приблизилась к богато отделанной карете знатной дамы. Это оказалась мадемуазель де Дусин, её двоюродная тётка... Мадемуазель де Дусин была растрогана, ваше высочество. Она дала сиротке прекрасное воспитание и образование... Мадам д’Онуа замолкала совсем ненадолго и как-то незаметно переходила к истории прекрасного господина д’Онуа, такого красивого и доброго. Жестокие родители не позволяли ему связать свою судьбу с прелестной юной Мадлен...

   — И вот однажды мы сидели в одной маленькой гостинице, поздно вечером, ужин был весьма скромный... Свеча стояла как раз между нашими лицами. Он пребывал в самом весёлом настроении. Но я была печальна. Я предчувствовала!.. И моя грусть передалась ему. Томимая предчувствиями, я смотрела на него так нежно и сострадательно. Он взирал на меня с неотступным вниманием. Внезапно слёзы потекли из моих глаз... Я никогда не позабуду, как он вскричал:

   — О Боже! Дорогая Мадлен! Вы плачете! И вы молчите! Вы расстроены до слёз и ничего не можете мне сказать о своих горестях...

И, скрывая тревогу, я отвечала ему лишь вздохом. Он же встал с места, трепеща, и заклинал меня всем рвением своей любви открыть ему причину моих слёз. Он отирал мои слёзы и плакал сам, он был в отчаянии. О, даже варвар был бы тронут искренностью нашей скорби!..

И вдруг на лестнице раздались шаги и в дверь легонько постучали. Он... он внезапным и быстрым поцелуем коснулся моей щеки... И вдруг скользнул в спальню и запер за собой дверь... Я не понимала... я ничего не в силах была понять!.. Дверь отворилась — на пороге стояли незнакомые мне слуги в ливреях...

   — Это были... это были!.. — взволнованно недоговаривала Аннушка... Всякий раз было так сладко слушать эту историю, в которой любовь была так нежна, глубока и красива, несмотря на предательство...

   — Да, ваше высочество, это явились лакеи старого господина д’Онуа. Они спросили меня о моём друге. Трепеща, я молчала. Они увидели, что дверь в спальню заперта. И они подошли к этой двери. Один из них начал стучать. В ответ — молчание.