Если он хочет раскрыть часы и посмотреть вовнутрь, на него набрасывается вся семья: «Перестань! Ты поломаешь часы. Это нехорошо». Он только хотел заглянуть в часы, им двигала научная любознательность. Ему хотелось посмотреть, почему они тикают. Это было совершенно правомерно. И часы не настолько ценны, как его любознательность, как его исследовательский ум. Часы ничего не стоят — даже если они поломаются, не о чем беспокоиться; но если будет разрушен исследовательский ум, разрушено будет многое, тогда он никогда не будет исследовать и искать истину.

Или чудесным вечером, когда небо полно звезд, ребенок хочет выйти и посидеть снаружи, но ему пора ложиться спать. Он совершенно не хочет спать; у него нет сна ни в одном глазу, и он полностью пробужден. Ребенок озадачен. Утром, когда ему хочется спать, к нему пристают все: «Вставай!» Когда он наслаждался, когда было так прекрасно лежать в постели, когда он хотел перевернуться на другой бок и еще немного поспать, увидеть еще немного снов, все были против него: «Вставай! Пора вставать». Теперь он совершенно не хочет спать, а хочет наслаждаться звездами. Это мгновение очень поэтично, очень романтично. Он чувствует трепет. Как он может уснуть, находясь в таком трепете? Он так взволнован, ему хочется петь и танцевать, а его заставляют ложиться спать: «Уже девять часов. Пора спать». Теперь он был бы счастлив продолжать бодрствовать, но его принуждают лечь спать.

Когда он играет, его заставляют сесть за обеденный стол. Он не голоден. Когда он голоден, мать говорит: «Сейчас не время». Таким образом мы последовательно разрушаем все возможности того, чтобы ребенок был экстатичным, все возможности того, чтобы ребенок был счастливым, веселым, жизнерадостным. Все, в чем ребенок спонтанно чувствует себя счастливым, оказывается неправильным, а все, к чему он не чувствует ни малейшего интереса, — правильным.

Когда ребенок в школе, на дворе за стенами школы внезапно начинает петь птица, и все внимание ребенка устремляется к птице, конечно — не к учителю же математики, который стоит у доски со своим уродливым мелом. Но у учителя больше власти, больше политической власти, чем у птицы. Безусловно, у птицы нет никакой власти, но есть красота. Птица привлекает ребенка, не вбивая ему в голову: «Будь внимательнее! Не отвлекайся!». Нет — просто, спонтанно, естественно сознание ребенка начинает течь из окна наружу. Оно приближается к птице. Там его сердце, но он должен смотреть на доску. Там не на что смотреть, но он должен притворяться.

Счастье оказывается неправильным. Каждый раз, когда возникает счастье, ребенок начинает бояться, что вот-вот что-то окажется неправильным. Если ребенок играет с собственным телом, это неправильно. Если ребенок играет с собственными половыми органами, это неправильно. А это один из самых экстатичных моментов в жизни ребенка. Он наслаждается своим телом; это вызывает в нем трепет. Но всякий трепет должен быть пресечен, вся радость должна быть разрушена. Это невротично, но невротично само общество.

То же самое делали с родителями их родители; теперь они это делают со своими детьми. Таким образом одно поколение продолжает разрушать другое. Таким образом мы передаем свои неврозы от одного поколения к другому. Вся земля превратилась в сумасшедший дом. Кажется, никто не знает, что такое экстаз. Он утрачен. Созданы многие слои барьеров.

Я заметил, что, когда люди начинают медитировать и ощущают прилив энергии, когда они начинают чувствовать себя счастливыми, они тут же приходят ко мне и говорят: «Происходит очень странная вещь. Я чувствую себя счастливым, но одновременно чувствую себя виноватым, совершенно без причины». Виноватым? Они сами озадачены. Почему человек должен чувствовать себя виноватым? Они знают, что ничего не сделали, что для чувства вины не было никакой причины. Откуда возникает это чувство вины? Оно приходит из той глубоко укорененной обусловленности, что радость неправильна. Быть грустным приемлемо, но быть счастливым непозволительно.

Когда-то я жил в одном городке, полицейский комиссар которого был моим другом; мы дружили с университетских времен. Он часто приходил ко мне и говорил:

— Я так несчастен. Помоги мне из этого выбраться.

— Ты говоришь о том, чтобы из этого выбраться, — говорил я, — но я не вижу, что ты действительно хочешь из этого выбраться. Зачем, прежде всего, ты вообще выбрал эту работу в полицейском департаменте? Наверное, ты был несчастен, и тебе хотелось сделать несчастными и всех остальных.

Как-то раз я попросил трех своих друзей пройтись по городу, начать в разных местах танцевать, быть счастливыми. Я сказал:

— Просто пойдите и сделайте это в качестве эксперимента.

Через час, конечно, их задержала полиция. Я позвонил полицейскому комиссару и сказал:

— Почему вы задержали этих моих друзей?

— Эти люди кажутся безумными, — сказал он. Я спросил его:

— Сделали ли они что-нибудь плохое? Причинили кому-нибудь вред?

— Нет, ничего подобного, — сказал он. — По сути дела, они ничего плохого не сделали.

— Почему же тогда вы их задержали?

— Но они же танцевали на улицах! — сказал он. — И они смеялись.

— Но если они не сделали ничего причиняющего вред другим, зачем вмешиваться? Почему ты должен вмешиваться? Они ни на кого не нападали, они не вторгались ни на чью территорию. Они просто танцевали. Они ни в чем не виноваты, они только смеялись.

— Ты прав, — сказал он, — но это опасно.

— Почему это опасно? Быть счастливым опасно? Быть экстатичным опасно?

Он понял суть; он тут же их освободил. Он прибежал ко мне; он сказал:

— Может быть, ты и прав. Я не могу позволить себе быть счастливым — и я не могу позволить быть счастливым никому другому.

Вот вам ваши политики, вот вам ваши полицейские комиссары, вот вам ваши магистраты, присяжные, вожди, так называемые святые, священники, папы — вот вам все эти люди. Все они сделали большие вложения в ваше несчастье. Они зависят от вашего несчастья. Если вы несчастны, они счастливы.

Только несчастный человек пойдет в храм, чтобы молиться. Счастливый человек — и в храм? Зачем?