Слуг в доме было много. Платили им в месяц от трёх до пяти рублей. Харчи полагались хозяйские, но спали все где попало: в коридорах, на скамейках в кухне, на сундучках в чуланчике. Зимой слуги ходили без пальто, накинув на плечи шаль или дешёвый платок. Летом ходили босиком.

Семью Домонтович считали передовой. Мать Шуры читала Жорж Санд[2], ходила без корсета и устраивала дома проветривания даже в лютый мороз.

Отца Шура любила больше матери. Это был добрейший человек, избегавший сквозняков и вида людских страданий. Дома он редко выходил из своего кабинета: или что-то писал, или беседовал с гостями в военных мундирах.

Когда Шуре было пять лет, началась русско-турецкая война. На стене детской висели картины, изображавшие турок, резавших маленьких детей огромными саблями. Но зато на другой стене висел портрет русского генерала Скобелева на белой лошади. Под портретом было написано, что генерал Скобелев освобождает болгар-единоверцев от турецкого ига.

В доме все ненавидели турок. И только Шурина гувернантка мисс Годжон с удивлением восклицала: «Почему вы, русские, так ненавидите турок? Они такие же люди, как и мы!»

Но Шура знала, что мисс Годжон так говорит, потому что она англичанка, а Англия не хочет, чтобы Россия дружила с болгарами.

Войне сочувствовали даже нигилисты. Нигилисты — это студенты, которые ходили в очках, а вместо пальто, как кухарка Маша, носили шаль, или девушки, которые коротко стригли волосы.

Отца Шуры в чине полковника Генерального штаба отправили на фронт. После его отъезда мать ходила грустная и тревожная. Она ждала от отца телеграмм, а если телеграмм не было, искала газету «Новое время», в которой печатали самые последние новости. Но когда новости были плохие, бабушки и тётушки прятали от мамы газету, а мама плакала.

28 ноября 1877 года пала турецкая крепость Плевна. На всех окнах Петербурга в этот вечер горели свечи. Шуре позволили не ложиться в обычное время, чтобы она могла полюбоваться иллюминацией и народным ликованием. Но из окна большой столовой она не видела никакого народа, кроме кучки пьяных, которых полиция вела в участок.

После подписания Сан-Стефанского мира родители решили, что теперь семья может наконец поехать к отцу в Болгарию.

Михаил Алексеевич сначала был назначен губернатором Тырнова, а затем управляющим делами русского наместника Болгарии князя Дондукова-Корсакова.

В Болгарию отправились Александра Александровна с тремя дочерьми и Шурина гувернантка мисс Годжон. По дороге они остановились в Ялте и жили в красиво расположенном доме, окружённом розами и магнолиями, а с веранды можно было срывать спелый виноград. Этот дом принадлежал князю Дондукову-Корсакову.

Из Крыма в Болгарию отплыли на военном крейсере, капитаном которого был адмирал Макаров, прославившийся позднее во время русско-японской войны.

На крейсере кофе подавали в маленьких красивых чашечках. Эти чашечки Шуре очень понравились, и ей разрешили взять одну на память. Сервиз принадлежал раньше турецкому паше.

Из Варны предстоял путь в Софию. Переваливать через Балканские горы им пришлось на лошадях под эскортом солдат. Война официально была окончена, но бои между турками и болгарскими партизанами продолжались. Иногда приходилось останавливаться и ждать, когда прекратится пальба за горой. Пока шла перестрелка, мисс Годжон кормила сестёр бутербродами и вкусными, сладкими карамельками фабрики Ландрина.

В некоторых особо опасных участках пути приходилось идти пешком. В таких случаях сопровождавшие Домонтовичей солдаты сажали Шуру на плечи. Дорожные трудности вызывали у Шуры лишь удовольствие. Ей нравилось прижимать своё тельце к потным солдатским шеям, покачиваясь в такт их шагов. В такие минуты Шуре было так хорошо, что у неё захватывало дух.

Однажды Шуру перенёс через горную реку сам главнокомандующий русской армией генерал Тотлебен. Шуре совсем неинтересно было сидеть у него на плечах. От него скучно пахло мылом и духами, как от какой-нибудь мисс Годжон. Зато её очень смешила фамилия генерала. В такт раскачивающемуся настилу она шептала: TOT-LEBEN, TOT-LEBEN, TOT-LEBEN[3].

В Софии Домонтовичи жили в двухэтажном доме, окружённом запущенным садом с чудесными старыми деревьями и кустами роз. Из детской видны были белые стройные силуэты турецких минаретов на лиловатом фоне горы Витоша. В долинах ходили стада овец, которых пасли живописно одетые болгарские пастухи. А в переулочке около дома можно было увидеть прелестных маленьких осликов.

У родителей было мало времени следить за Шурой, и она наслаждалась свободой. Мама и мисс Годжон были заняты хозяйством. Чуть ли не каждый день в доме были гости. В разорённой войной стране продуктов не хватало. Мисс Годжон часто ворчала на трудности, но мама была полна бодрости и желания оставить в Болгарии память о русской культуре. Она собрала комитет болгарских женщин для организации первой в стране женской гимназии.

Комитет собирался в доме у Домонтовичей. Одетые во всё чёрное болгарки молча усаживались на стулья вдоль стен столовой. Шурина мать и болгарка-переводчица садились за большой стол в середине комнаты. На каждом заседании болгарки задавали одни и те же вопросы: какой будет школьный дом, какие учителя, кто будет платить учителям и прочее. Александра Александровна в который раз им всё терпеливо объясняла, а болгарка, сидевшая за столом, записывала на бумажке. Иногда ветер врывался в окно, и бумаги разлетались по всей комнате. Тогда Шура вскакивала со стула и с большим рвением бросалась собирать бумаги с пола. Ей казалось, что она тоже помогает важному делу.

Вечерами у Домонтовичей бывали совсем другие гости. Чаще всего друзья матери и сестёр, которые учили роли и готовили любительские спектакли с благотворительной целью — помочь сиротам и вдовам. Обе. Шурины сёстры считались главными артистками, особенно Женя с её красивым высоким сопрано.

Шурины сёстры позднее говорили, что годы, проведённые в Софии, были самыми счастливыми в их жизни. Театральные представления, пикники, танцы, поездки верхом в горы и много молодых офицеров, ухаживающих за ними. Шура с завистью смотрела на одетых в синие амазонки сестёр, ожидавших на крыльце дома, когда им подведут осёдланных лошадей. В сильных руках стройных офицеров девушки легко взлетали в дамские седла и, окружённые стаей кавалеров, галопом неслись в горы. Шура же продолжала стоять на ступеньках, чувствуя себя несчастной. Такие красивые офицеры и лошади! Такие нарядные амазонки! Почему только взрослые имеют право ездить в горы и веселиться?

Опустив голову, она шла в пустую конюшню, где стоял только серенький ослик. Шуре подарил его секретарь отца, болгарин Словейко. Прижавшись щекой к мягкой пушистой щеке ослика, она обнимала его за шею и шептала на ухо: «Ты ведь знаешь, что я твой друг и что я очень тебя люблю, но почему ты не лошадь?»

В Софии Шура познакомилась со своей ровесницей, жившей в соседнем доме. — Зоей Шадурской. Зоя станет для Шуры самым дорогим человеком в мире. Вместе переживут они годы политической эмиграции, вместе будут помогать партии Ленина класть первые кирпичики Советского Союза.

Отец Зои был членом Военного суда. Зоина мать совсем молоденькая женщина, она вышла замуж в пятнадцать лет, дружила с Шуриными сёстрами, хотя у неё уже были три дочери. Она мало занималась своими девочками, участвовала в любительских спектаклях, танцевала в офицерском собрании и ездила с офицерами в горы на пикники.

Раньше Шуре приходилось играть только с мальчиками, а мальчики любили драться, и это не всегда было приятно. С Зоей же можно было разговаривать. Она умела читать и сама читала в газетах то, что писалось большими буквами. Шура уважала Зою за её знания. Как-то, качаясь на качелях, Шура спросила, что такое конституция. Зоя ответила без запинки:

— Конституция — это такая синяя тетрадь, она лежит на столе у моего папы, и в ней записаны все правила, как болгары должны жить, чтобы стать свободными и быть счастливыми. Папа мне всё это объяснил. Турки уничтожили все болгарские законы, но русские вернули эти законы болгарам, и теперь на Народном собрании синюю тетрадь русские подарят болгарам, и Народное собрание будет жить так, как написано в конституции, и все будут слушаться правил, которые там записаны.