— Отчего же партия не проявит больше энергии? В Германии в таких случаях выпускают специальные листовки, прибегают к устной агитации.

   — У нас это не принято, — сухо отвечает функционер.

Поучений англичане не любят.

Говорит Хайдман. Как всегда, умно, деловито, но сухо. Много тонкой иронии. Публика её тотчас схватывает: в Германии, пожалуй, над сарказмом между строк не рассмеялись бы. Но что-то холодное в его манере, и даже пафос, прибережённый к концу, не греет, кажется заученным.

Сэр Чарлз Дилк ведёт с публикой непринуждённую беседу. Иронически, почти добродушно, развенчивает он всю сложную избирательную систему .Англии, столько лет служившую идеальным прообразом для демократических мечтаний жителей континента. Аристократически белые руки с тонкими пальцами старого красавца грациозно жестикулируют, и странно не вяжется его осанка благородного лорда с демократическим содержанием его речи.

Леди Варвик читает свою речь по записке, монотонно, безжизненно.

На простонародном местном наречии, несколько грубовато, ведёт свою агитацию худая работница. Но сколько своего, индивидуального в её речи. Полное отсутствие тех заученных общих мест, без которых в Германии не обходится ни одно выступление малоопытного оратора. У этой всё своеобразно, всё своё, пожалуй, даже свой социализм, но он понятен массе: это то, что грезится усталой в будничной, непрерывной борьбе за существование душе, это мечта о сладком отдыхе, без стерегущей, неотвязной заботы о завтрашнем дне.

И когда она приводит живой пример голодной смерти среди колоссальных богатств английской метрополии, делается жутко.

Бернард Шоу — весь огонь и темперамент. Он любимец публики, для неё у него какие-то свои словечки, понятные ей с полунамёка. Слушатели смеются, рукоплещут...

Слово предоставляют Александре. От волнения её охватывает почти физическая дурнота. Выступать после всех этих отборных сил? Сердце замирает. «Убежать, найти предлог, сказаться больной!» Однако она покорно бредёт к рампе. Публика встречает её неожиданно тепло. Александра вглядывается в зал. И этих ласково на неё устремлённых, внимательных, поощрительно улыбающихся лиц она испугалась? Перед ними хотела бежать? Страха как не бывало. Следуя велению сотен устремлённых глаз, будто под гипнозом, произносит она свою речь.

Публика отзывчива, как струна.

   — Но отчего так мало рабочих? — спрашивает Александра у Бернарда Шоу.

   — Вам надо пойти в юнионы. Там вы увидите английский пролетариат во плоти и крови. А это — одна дамская затея, что ни говорите.

   — И это говорите вы, деятельный член ASS?

   — Какой мыслящий демократ не будет сторонником платформы ASS? Но идея одно, практическое выполнение — другое. Могу вас уверить, что в юнионах дамы с бриллиантами не посмеют говорить с эстрады. — Глаза его сверкают злым огоньком в сторону романтической красавицы графини, на плечи которой ливрейный лакей набрасывает изящную накидку. — Я люблю вас, русских, именно за вашу нетерпимость, за то, что вы не идёте на компромиссы, что, воспитанные под ударами кнута, вы научились ненавидеть всех, кто направляет этот кнут... Мне бы хотелось с вами побеседовать. Когда мы могли бы увидеться?

   — Завтра после митинга суфражисток у меня будет несколько часов свободного времени.

   — Прекрасно. Встретимся в вестибюле Альберт-холла.

Митинг ASS завершается концертом. Исполнение посредственное, любительское. Играют Шумана в честь представительницы Германии, Сибелиуса — в честь Финляндии и что-то Рахманинова в честь России... Что именно, Александра не знает, но что-то такое, отчего щемит сердце.

   — Эта мелодия заставляет меня воображать ваши снежные, далёкие сибирские степи и на них бряцающие цепями, нескончаемые вереницы политических ссыльных, арестантов, как в романе Толстого «Воскресение»... — говорит, наклоняясь к Александре, Бернард Шоу, и глубокая печаль и сдерживаемое, но прорывающееся помимо воли сочувствие глядит из его славных голубых глаз.

Исторический митинг в десятитысячном Альберт-холле. Поистине величественное зрелище! Здесь представлены все цивилизованные нации мира. Места берутся с бою; проходы запружены сбившимися зрителями. Внизу, в партере зала-арены, разворачивается импозантное зрелище: под торжественные звуки органа в чинном порядке, с соответствующими знамёнами-эмблемами шествуют представительницы всех родов женского труда, всех профессий... Женщины — врачи и ткачихи, студентки и цветочницы, женщины — адвокаты и метельщицы улиц... Всё, всё налицо... Миру демонстрируется наглядный урок: женский труд проник за заповедные границы, уместился на всех ступенях трудовой иерархии.

Настроение в зале повышенное, торжественное. В президиуме, на декорированной растениями и шелками эстраде весь цвет феминисток Англии, континента, Америки. И тут же социалистки, члены независимой рабочей партии: вот нежный облик миссис Макдональд, вот и сам Макдональд с его чёрными усами и седой головою. А дальше — хорошенькая мисс Сноден, в небесно-голубом платье... Работниц в президиуме нет. Там, на эстраде, своего рода букет не только имён известных в мире суфражисток, но и туалетов, причёсок, шляп... Разве недостаточно и того, что пролетарок, работниц физического труда, допустили участвовать в шествии? Впрочем, что это была бы за процессия без представительниц физического труда; она сразу съёжилась бы до ничтожной горсточки. Вместо грандиозного смотра женской самодеятельной армии получилась бы выставка изящных туалетов и причёсок по последней моде.

Речей много, и речи эффектные, умелые, делающие честь ораторскому искусству международного феминизма. Но как фальшиво звучит их общий лейтмотив: добиться торжества принципа, обеспечить за женщиной, как за представительницей пола, депутатские кресла, и тогда уже открыть и остальным сёстрам доступ к избирательным урнам.

Неужели и социалистки будут говорить в том же духе? Увы, и Макдональд, и очаровательная мисс Сноден, с её музыкальным голосом, говорят в унисон с суфражистками. Более глубокое освещение вопроса, более ядовитая критика правительства и буржуазных партий, несколько обращений к женскому пролетариату — вот и вся разница. Неужели никто из социалисток не вспомнит о живом актуальном вопросе — безработице, мутные волны которой затопляют даже аристократические кварталы. Но говорить о безработных — значит поднимать щекотливый вопрос классовых интересов. А сегодня торжество дамских прав. И социалистки благоразумно минуют его.

Александра пробирается к выходу. Сознание удачи митинга феминисток в то время, как контрмитинги ASS едва собирают тысячную аудиторию, едкой досадой разъедает настроение.

В вестибюле её уже ждёт Шоу.

— Я совершенно не разделяю вашей неприязни к суфражисткам, — говорит он, беря её под руку, — хотя и воюю с ними на принципиально-политической почве. Не смотрите на меня так укоризненно. Да, суфражистки — это дождевые черви, которые весною разрыхляют почву, чтобы гуще разрослись травы. Они впервые научают работниц отдавать себе отчёт в весьма существенном факте, в том, что они — женщины и притом — бесправные женщины. Подумайте сами: какая сложная работа для бедного маленького ума, который привык соображать исключительно над тем, хватит ли семи пенсов на обед и завтрак, удастся или не удастся сделать сбережения и купить к празднику новые ботинки? И вдруг она — работница — узнает неожиданно такой важный для себя факт, что она не только никому не нужная, забитая, загнанная Джесси или Дженни, но ещё представительница целой половины рода человеческого. Следующий шаг, что у неё и у всех Джесси и Дженни однородные интересы и общие задачи, что она не пылинка, бесцельно носимая по свету, а часть какого-то огромного целого... И голова её начинает работать. Теперь она уже начинает делать обобщения, классифицировать явления: «Это — на пользу мне как представительнице женского пола, это — во вред». Сначала всё разглядывается с точки зрения интересов пола, а там, ещё шаг — выступают, бьют классовые противоречия — критерий берётся новый: интерес своего класса. Тут уж, разумеется, наше дело не упустить момента, помочь разобраться, ускорить процесс обращения... А пока пусть суфражистки упражняются взрыхлением почвы. В конечном счёте это нам на пользу. Косная, застоявшаяся мысль, неподвижное самодовольство и тупая безнадёжность — вот наши самые опасные враги... Кроме того, к суфражисткам у меня особое отношение: я считаю их своими личными союзниками. Я, как и они, стараюсь в меру своих слабых сил разрушить один из скучнейших в мире институтов — английскую семью, этот пережиток гарема. В Англии замужняя женщина — рабыня, прикованная к мужчине, а взрослая дочь — пленница своих родителей. В отличие от социалистов суфражистки хорошо понимают, как сильно в людях сопротивление новым свободам. Если женщина привыкла ходить в цепях всю свою жизнь и видеть, как другие женщины делают то же самое, предложение освободиться от цепей пугает её. Без них она чувствует себя голой. Легче заковать людей в цепи, чем сорвать с них оковы, выглядящие респектабельно.