Она полюбила его с первого взгляда, высокого худощавого девятнадцатилетнего юношу с мечтательными глазами и бледным нервным лицом. Ваня Драгомиров был братом Шуриной подруги Сони, той самой Сони Драгомировой, чьи восхитительные черты вдохновляли выдающихся русских художников Репина и Серова. Её портрет работы Репина висит в Третьяковской галерее в Москве. Соню Драгомирову никто не назвал бы хорошенькой, миленькой, интересной. Всякий сказал бы, что она красива. Её большие чёрные глаза, чудесные каштановые волосы, горделивая осанка, самоуверенность в общении со взрослыми создавали вокруг неё какую-то особо восхитительную атмосферу.

Шурины родители всячески поощряли её дружбу с Соней, дочерью прославленного героя балканской войны генерала Драгомирова. Великий Репин в картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» запечатлел черты генерала в образе высокого и величественного казака, грузно опирающегося на палку.

Внешне довольно похожий на свою сестру, Ваня был её полной противоположностью по характеру. Нервный, с часто меняющимся настроением, с непреходящим чувством вины и собственной неполноценности. Встречались они тайно от родителей, во время прогулок Шуры и Сони. Шура с восхищением слушала полные негодования Ванины речи о тирании родителей, о прогнивших государственных устоях и о затхлости общественной атмосферы. Они писали друг другу длинные страстные любовные письма симпатическими чернилами. Шурины мысли были только о Ване, и, к неудовольствию Страховой, к весне она совсем забросила свои занятия.

   — Скажи, пожалуйста, какие между вами отношения, — спросила как-то Соня, с ногами забираясь на кушетку, обшитую прелестным бледно-розовым кретоном. В Сониной комнатке всё было изящно, свежо и поэтично, как сама хозяйка.

Шура зарделась:

   — Как «какие»? Ты же знаешь. Мы любим друг друга.

   — Но вы уже целовались?

   — Что ты. — Шура потупила глаза. — Он только гладит мою руку и плачет.

   — Ваши отношения не гармоничны, — в своей надменной манере начала поучать Соня. — Платоническая любовь выхолащивает чувство. Если Ваня тебе дорог и ты хочешь его удержать, тебе придётся самой его подтолкнуть. Завтра вместо обычной прогулки по Александровскому саду поезжайте на Острова...

12 мая 1888 года день выдался на редкость тёплым. Шура и Ваня сидели в закрытой коляске, чтобы никто из прохожих не мог их узнать. Коляска была тесной, и они поневоле прижимались друг к другу, особенно на поворотах. Когда они миновали Петербургскую сторону и въехали в Новую Деревню, Шура стиснула Ванину руку в своей и прижалась к его плечу. Так, не меняя позы, они доехали до Елагина острова.

В лицо пахнуло морской свежестью и сладким запахом травяных лугов. Дорога вилась белеющей извилистой лентой между полями, покрытыми зелёным ковриком нежной молодой травы. Колеса, слегка поскрипывая, катились ровно, оставляя за собой вьющуюся пыль.

Когда коляска въехала в лес, они отпустили извозчика и пошли пешком. Сосновые шишки, прошлогодние листья и осыпавшиеся иглы густо покрывали почву. Воздух был напоен ароматом хвои. Солнечный свет, как гигантские золотые иглы, проходил через сосны и ласкал лица влюблённых.

Шура остановилась и, глядя Ване в глаза, медленно приблизила свои губы к его лицу. Уста их слились в долгом страстном поцелуе. Перед глазами всё закружилось, земля под ногами закачалась, и, сами того не замечая, они оказались лежащими на хвойном ковре.

Охваченный обаятельным порывом первой страсти, Ваня покрывал прекрасное тело своей возлюбленной огненными поцелуями. А Шура смотрела на бледное небо и думала, почему много лет назад в тёмном чуланчике на сундучке всё её тело было полно музыки, а сейчас от Ваниных ласк лишь ноет сердце и низ живота?

Утомлённый бурным юношеским экстазом, Ваня припал к её ногам, прошептав: «Ты меня любишь?»

Шура долго не отвечала, продолжая смотреть печальными глазами на причудливо расползающиеся по небу очертания предгрозовых туч. Потом она встала, неторопливо надела белое шёлковое бельё, коричневое платье, чёрные чулки и жёлтые туфли и наконец тихо произнесла:

— Ты когда-нибудь натирал пол?

   — Ты думаешь, мне к лицу была бы щётка и тряпка? — с обидой спросил Ваня?

   — Ты сам тряпка, — резко бросила ему Шура и бросилась бежать.

Пока Ваня торопливо одевался, Шура успела скрыться в лесу. Она слышала, как он, рыдая, звал её. Не обращая на его истошные крики внимания, Шура выбралась с острова и на извозчике одна поехала домой.

На следующий день почтальон принёс Шуре записку от Вани:

«Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. То, что случилось сегодня, доказывает, какой я негодяй, как мало у меня самообладания. Я не могу жить без тебя, и ты никогда не сможешь мне принадлежать. Я жертвую своей жизнью ради тебя. Будь счастлива, мой ангел, и помни обо мне. Прощай навсегда».

После самоубийства Вани родители отправили Шуру в Куузу. Неделю пролежала она в своей комнате, никого не желая видеть, отказываясь от еды. Огромная, бескрайняя, невыносимая тоска жгучим кольцом сжимала её сердце.

На седьмой день мама чуть ли не силой вывела её, бледную, исхудавшую, в сад и усадила в шезлонг в кустах сирени. Шура, закрыв глаза, вернулась к своим страшным мыслям. Возле её уха прожужжала пчела. Шура открыла глаза и ослабевшей рукой попыталась её отогнать. Но пчёлка, не обращая внимания на Шуру, деловито уселась на лиловую гроздь и расправила крылышки. «Какая бесстрашная, — подумала Шура, — не боится человека». Она оглянулась. Вдали струился чистый прозрачный воздух, а здесь в зелёном сумраке кустов незримо совершалось великое таинство жизни. Те, кому дано прожить так мало, страстно торопились использовать каждое мгновение. В золотом луче, пронизывающем лес, вился целый столб мошек, которым суждено было погибнуть с закатом. Эти мудрые существа, не ведающие страха, жалости и раскаяния, творили здесь чью-то высшую незримую волю, чтобы безропотно исчезнуть в ночном мраке.

В Шурину израненную душу тоненькой тёплой струйкой возвращалась жизнь. Почему нельзя навсегда остаться в кустах сирени? Почему не может человек стать, как твари Божии?

И вдруг всё её существо пронзило острое, как электрический разряд, желание жить. На какое-то мгновение она почувствовала себя пчелой, взлетающей над цветком. От неожиданности такого ощущения Шура даже приподнялась с кресла. Медленным шагом пошла она вдоль аллеи сада. Глаза её жгли слёзы счастья. «Ванечка, спасибо, милый, — шептала она, — если бы не твоя смерть, я никогда так остро не ощутила бы радость жизни!»

К чему печалиться, убиваться, разочаровываться, страдать, когда можно просто жить! Жить, как эта пчёлка, что кружится над сиренью, как птицы, перекликающиеся в ветвях, как кузнечики, стрекочущие в траве. Слиться с этими цветами и мошками, чувствовать в себе соки земли... Жить, жить, жить!..

У Шуры хватило сил взять себя в руки и летом успешно сдать экзамены на аттестат зрелости при Шестой мужской гимназии. Аттестат давал ей право работать учительницей. Шура мечтала поехать в глухую деревню, далеко от Петербурга, далеко от родных и друзей, и, как героиня романов тех лет, просвещать русское крестьянство.

Но Александра Александровна думала иначе. Она считала, что прежде всего Шуре необходимо окончательно развеять горе.

В середине лета 1888 года Шура с матерью отправились морем в Стокгольм.

На шведском пароходе «Дебельн» было много молодёжи. Каждый вечер на верхней палубе устраивали танцы, затевали игры. Шура приобрела массу новых интересных знакомств и веселилась от души.

В Стокгольме они поселились в гостинице на площади Густава Адольфа. Из окон номера был виден старый дворец.