— А пиджак почему такой у вас короткий?

Это была сцена! Это был поистине исторический момент! Под Иоганной-Елизаветой хрустнула половица: хотела, наверное, от стыда сквозь землю провалиться, да не вышло. Хорошо ещё, что вечный тугодум Христиан-Август со страху нашёлся и сумел необидным для Фридриха манером перевести разговор в шутку. Да и король был настроен миролюбиво, лишь ухмыльнулся. В общем, что называется, слава Богу. Принцесса несколько дней затем кричала на весь дом, ну да уж не без того.

Впрочем, Элизабет по-женски вполне понимала принцессу и в отдельные минуты добродушного настроения даже сочувствовала стервозной своей хозяйке. Кардель и сама вынуждена была обходиться (сколько уже времени) без мужчин, а потому хорошо знала, каково сие на вкус. У неё не было постоянного друга; у неё не было вообще какого-нибудь друга; если только чудесный ветер перемен не занесёт в Восточную Пруссию достойного француза, бельгийца или на худой конец фламандца, у неё и не появится друг в обозримом будущем. Даже без животов, без помоечного запаха изо рта, со здоровыми спортивными фигурами пруссаки оказывались вне игры. Лучше уж тогда с каким-нибудь египтянином, русским, чехом или с китайцем... Правда, не находилось в Штеттине ни чехов с китайцами, ни русских с египтянами.

Имелись, однако, соотечественники. С тех пор как в штеттинском замке начали более или менее привечать городской бомонд, устраивая для полутора десятков врачей, генералов и торгашей ежемесячные приёмы, Христиан-Август разрешил Элизабет изредка, причём не регулярно, а так, от случая к случаю, организовывать свои обособленные вечеринки. Несколько раз в разговорах и письмах Кардель употребляла слово «салон», однако такое определение, взятое на вырост, не следует понимать слишком уж буквально. Хорош бывал салон, когда за стеной возилась со своими игрушками тяготившаяся одиночеством Софи, когда в любую секунду якобы по делу может ворваться Иоганна-Елизавета, а сами посетители салона, бедно одетые, с запечатлённым на лицах чувством затравленной гордости, пасуют перед ценами на импортируемое в Пруссию бордосское, оказывающееся непомерно дорогостоящим для эмигрантских кошельков.

Не салон, даже не плохонький салон, но что-то вроде студенческой вечеринки. Так, пожалуй, правильнее. Приходили к Элизабет компатриоты, движимые общим желанием на несколько часов выключить себя из привычного прусского скотства. Являлся к ней с неизбывной печатью отчаянного интеллектуала на челе месье де Моклерк: он неплохо знал английский язык и потому взялся редактировать и переводить на английский «Историю Англии», написанную его тестем Рапэном Туара. Приходил и сам месье Туара, невысокий, плотный, длинноволосый, похожий на музыканта лицом, на священника — спиной, с узловатыми пальцами трактирного шулера. Если месье де Туара бывал в настроении пофилософствовать за столом, то в качестве темы избирал текущую политику, которую был склонен рассматривать с позиций британского либерала. Высказанные этаким небрежным тоном в комнате Элизабет пассажи наутро, уже отшлифованные и подчас не лишённые философского остроумия, делались авторскими вставками к уже написанным главам «Истории Англии» и попадали на стол зятя; месье де Моклерк с интересом прочитывал и с благоговением принимался переводить умные и совершенно неопасные тестевы пассажи. Наскоро сделанный английский вариант несколько дней вылёживался, после чего месье де Моклерк вооружался отточенным пером, этим извечным копьём интеллектуала, и начинал борьбу не на жизнь, а на смерть с придаточными предложениями, до которых бывал охоч тесть и которые по странной особенности переводческого таланта делались при переходе от французского к английскому ещё более многочисленными. В буквальном смысле сочинителем исторического труда де Моклерк не смел считать себя, однако в будущем, после неизбежного опубликования «Истории Англии», на лавры соавтора всё-таки рассчитывал и потому относился к своему переводу более чем серьёзно. Тем более что существовали определённые шансы на последующие переводы капитального труда. Во-первых, Дания — здесь и гадать особенно нечего: самая культурная после Англии и Франции европейская страна. После опубликования (хорошо бы одновременного) английского перевода и французского оригинала следом наступит очередь датчан, и, будьте покойны, даже если ничего в «Истории Англии» не поймут, всё равно напечатают. Хорошо бы затем заинтересовались испанцы, шведы и макаронники-итальяшки. Да ещё поляки, непременно понадобится польский перевод. За последние полтора года, причём не в последнюю очередь за счёт присочинённых у Элизабет Кардель вставок и дополнений, труд месье Туара необыкновенно распух. Де Моклерк в припадках меланхолии склонен был полагать, что чрезмерный объем книги может оказаться существенным препятствием для многочисленных переводов на прочие языки; в припадках оптимистических прозрений тот же месье де Моклерк успокаивал себя мыслью о том, что вот Библию перевели же...

Приходя к Элизабет Кардель в старинный страшноватый замок, господин философ, равно как и его личный переводчик-редактор-соавтор, почитал своим долгом приударять за гостеприимной француженкой, однако то была с их стороны элементарная civilite[28], и, как всякая вежливость, не позволяла рассчитывать хозяйке на что-нибудь серьёзное.

Потому, собственно, Элизабет смиряла грешную свою плоть — изо всех сил.

Она с удовольствием проводила долгие часы на воздухе, предпочитала, как и её воспитанница, подвижные, требующие большой физической отдачи игры. Но именно с Софи. Если девочка вдруг выражала желание побегать-поиграть со своими ровесницами, Элизабет тотчас же накладывала на желание воспитанницы своё непререкаемое вето — почти как в британском парламенте. Слёзы, бывало, у маленькой Софи — в три ручья. Впрочем, сия водянистая реакция на какой-нибудь малозначимый запрет имела ту важную составную, что позволяла мадемуазель обнять девочку, посадить её к себе на колени: как только не стыдно, такая маленькая глупышка плачет по такой ерунде, у неё слёзки с горошину, Фике хочет рассердить свою любимую Бабеточку, чтобы и у Бабеточки так же вот потекли слёзочки с кулачок — и при этом незаметно так поглаживать, поглаживать свою глупенькую Софи, невзначай перемещая консолативную[29] тёплую ладонь со спины на грудь, с груди на колени... не нужно сердить свою Бабет, не нужно, ну не нужно, вот и молодчина, мы уже и перестали, хорошая, хорошая девочка, возьми, если хочешь, мой платок, хотя сколько раз говорила, что перед выходом всякий раз следует проверять, на месте платок или нет... Если завладеть вниманием девочки, то всё прочее для мадемуазель превращалось в сугубо технические проблемы, в так называемую ловкость рук.

Любившая помногу читать, Элизабет и не думала отказываться от этой пестуемой привычки, тем более что пожирание книг оказывалось не только и даже не столько способом интеллектуальной зарядки, но также служило простейшим способом возвращения в родную языковую стихию. Чтобы Иоганна-Елизавета не смела упрекать гувернантку за якобы праздное времяпровождение, мадемуазель взяла за правило читать вслух, как бы для развития языковых навыков Софи. Девочка с удовольствием — прямо-таки часами кряду — внимала бархатным обертонам Бабет, иногда прося объяснить ей какое-нибудь малопонятное место. Тут, кстати, Элизабет принялась замечать не бросавшуюся ранее особенность родной словесности: буквально-таки вся литература была наполнена самой что ни на есть похотливостью, живой, бурлящей плотью. Просто наваждение какое-то... С детства любимый Мольер, как выяснила для себя Элизабет, все свои пьесы посвящал, оказывается, тем разнообразнейшим препятствиям, которые мешают молодым и не очень молодым людям совокупляться друг с другом и со всеми остальными. Рабле вдруг предстал совершенно неприличным, то есть до такой степени, что смущённая Кардель вынуждена была изобретать подходящий предлог, чтобы смена Рабле на безопасные в половом отношении басенки Лафонтена не вызвала у Софи ненужных подозрений. Лафонтен у воспитанницы подозрений как раз и не вызвал, но едва Бабет принялась с выражением, с торжественными модуляциями (так, ей казалось, надлежит преподносить национальную классику) читать вслух басни, как немедленно у неё возникло желание вернуться к Рабле: у того всё же рассматривались здоровые сексуальные отношения.