2 ч. 20 мин.

Р. S. Пламя свечи отражается в стальном лезвии висящего на стене кинжала. Не могу толком себе объяснить, но мне приятен этот блеск. Не потому, что на клинке, потому что — от свечи. 2 ч. 25 мин.»

С тех пор и вплоть до момента занесения двух пословиц писать Христиану-Августу в дневнике было, собственно, не о чем. Для пришедших к нему после свадьбы мыслей и прозрений существовали письма — другая форма, иной жанр. Через некоторое время, когда окончательно определились истинные размеры бедствия — а именно в таких категориях Христиан-Август склонен был оценивать скороспелое бракосочетание, — принц несколько раз писал жившему в Jever’e[3] старшему брату Иоганну-Людвигу, между ними существовала редкостная близость. Старший брат в своих ответных письмах был снисходителен — как всякий холостяк, знающий о женщинах понаслышке, по книгам и по собственным редким любовницам, склонен был всякий скупо сообщаемый ему младшим братом факт делить на десять или на сто — и получалось, что жизнь у Христиана-Августа в так называемом личном плане вполне ординарная, чтобы не сказать — терпимая. Прошедшие через эпистолярную корявость Христиана, преломлённые вдобавок через благодушие Иоганна, грубости молодой принцессы неизбежно превращались в курьёзы, распутство — в лёгкий флирт, жадность — в скупость etc. «Помни, пожалуйста, о том, что прожила она в два с лишним раза меньше твоего, — писал старший брат. — И потому будь с ней максимально тактичен, будь снисходителен, терпелив и мудр, как и подобает мужчине. Не считай зазорным лишний раз извиниться, пусть даже в каких-то конкретных обстоятельствах она и не права. Вообще не страшись изредка унижаться: во-первых, это может благотворно повлиять на семейные отношения, а во-вторых, всегда помни о том, что, как бы ни унизился, ниже бабы всё равно не будешь. Пускай же твоим девизом на ближайшие несколько лет сделается терпение. А дар терпения у тебя от Бога. Казалось бы, уж сколько пришлось тебе вынести от Софии, недостойной называться нашей сестрой, — а ведь с Божьей помощью вынес, вынес же! Так и здесь. Будь же терпелив по отношению к супруге, которой я передаю свои наилучшие пожелания, а также несколько прилагаемых забавных игрушек, присланных мне откуда-то с Востока. В дырочку нужно подуть — объясни ей сам, — тогда из этих глиняных петухов вылетает приятный свист. Мне рассказывали, славянские ребятишки любят так развлекаться. И превыше всего прошу тебя не падать духом, ещё раз призываю к терпению, любезный брат мой и друг...»

Христиан-Август вовсе не прочь был перетерпеть, только со временем у них с женой получалось всё как-то менее и менее складно. Постепенно у Иоганны-Елизаветы само собой исчезло даже домашнее имя: такая, казалось бы, мелочь, а вот поди ж ты... И речь вовсе даже не об уменьшительных именах, не о слюнявых производных (принц не был приверженцем голубиного воркования в постели), но именно о домашнем имени. Причём сначала у жены такое имя как раз таки было, и лишь впоследствии его не стало. И Христиан-Август, поначалу несколько даже подивившись такому обстоятельству, вскоре взял за правило, обращаясь к супруге, употреблять архаичные формулировки, не требующие после себя именного довеска. Да и мнимая сослагательность расплодилась; Боже праведный, этой сослагательности памятник бы поставить — так выручала она принца, почти что счастливого во всех других отношениях. Едва выходил из дома, так почти тотчас же делался счастливым.

Собственно говоря, он и не подозревал, что существуют такие женщины. Слывшая в их семье грубой, сестра София-Кристина против Иоганны казалась вполне сносной, разве что самую малость невоздержанной на язык.

Поначалу Христиан-Август сам был склонен отыскивать объяснения, мягко говоря, необычному поведению жены: ну, физиологические там особенности, тяжёлое детство, недостаток внимания, статус многолетней приживалки в богатом брауншвейгском дворце своей тётки.

После чужих, но всё-таки богатых интерьеров брауншвейгского дома арендованные комнаты на центральной штеттинской Domstrasse[4] должны были казаться Иоганне-Елизавете не просто скромными, но жалкими. Впрочем, оно и понятно. К тому же положение жильцов обязывало их практически постоянно общаться с этим болтливым, толстым, женоподобным фон Ашерслебеном, этим дураком с нарочито вежливыми интонациями и ласковым взглядом закоренелого бабника. Особенно поначалу он так и норовил в отсутствие Христиана-Августа под тем или иным предлогом заглянуть на огонёк. Удобно ли устроились молодые? А вид из окна — не правда ли...

Правда, всё правда: устроились прилично, обстановка обворожительна, заоконный вид выше всяких похвал. «Ну, вот и отличненько. А если вдруг вам что-нибудь понадобится...» — на этих недопроизнесённых фразах он и распахивал спиной дверь, на прощание облапав взглядом молоденькую женщину.

Портить с ним отношения Иоганна-Елизавета, однако, остерегалась. Эти купчики, объединившись вокруг своей Торговой палаты, с каждым годом всё более туго набивали свою мошну, и хотя принцесса по молодости и недостатку образования плохо понимала, что есть экономика, что есть ганзейский путь[5], что есть торговля и какие выгоды проистекают из налаженного морского сообщения между крупными городами Европы, — вид овеществлённых денег внушал ей привычное уважение. Как бы ни злорадствовал муж над внешностью и манерой разговаривать фон Ашерслебена, за спиной последнего были двухэтажный каменный дом на центральной улице, дом возле причалов и твёрдое намерение приобрести ещё два склада на окраине Штеттина, возле Святого Иакова.

А с другой стороны, нищий тряпка-муж. Боже, как тут можно сравнивать! Фон Ашерслебен, что бы кто ни говорил, при всей непритязательной внешности был человеком умным, с приятными манерами (а взгляд — что ж, какой Господь дал, таков и взгляд...).

Лучше такой взгляд при хороших манерах, чем ничтожество и дурацкая солдафонская прямота Христиана-Августа. Когда после свадьбы они по установившейся традиции навестили некоторых родственников из голштинского дома, когда Иоганна-Елизавета присмотрелась к поведению мужа, незавидность её положения сделалась очевидной. С таким супругом не только положения в обществе не приобретёшь, а растеряешь и последнее, если жизнь пустить на самотёк. Сделав наиболее обязательные визиты, с ожогами от стыда, по приезде в Штеттин принцесса начистоту переговорила с Христианом-Августом. В ответ на сбивчиво вкрадчивый и совсем не мужественный, не мужской лепет, должный по замыслу принца хоть как-то остудить вспыхнувший гнев, Иоганна заявила: «Я, может, и истеричка, но, в отличие от тебя, — умная истеричка. И добьюсь, чтобы приличные люди меня знали, приглашали и уважали».

И принцесса добивалась. На свой, разумеется, манер.

Без супруга и потому весьма охотно путешествовала Иоганна-Елизавета по родственным германским домам, выбирая среди множества семейств такие, что побогаче, в которых любили и умели приятно проводить время. Ведь разве не в этом главная цель жизни? Тоже, между прочим, не так-то и легко сделать бренную жизнь хоть немного приближённой к женским грёзам; пускай неумным, бабским, пускай, но если женщина так хочет?!

Она была лёгкой на подъём, а потому колесила по стране с каким-то даже вдохновением. Сделавшись после замужества полноправной представительницей женского братства, принцесса теперь больше не оттеснялась из комнат, когда уединившиеся дамы принимались обсуждать, как это называлось, свои маленькие проблемы. Если разговор почему-либо касался вдруг проблем религиозного толка, у Иоганны-Елизаветы, как дочери епископа, спрашивали теперь мнения, в чём принцесса склонна была видеть знак принятия в мир взрослых.

Одним из наиболее ощутимых результатов замужней жизни оказался лимитированный и несообразно желаниям скудный бюджет, за рамки которого принцесса не имела возможности выбраться. Если раньше крёстная нет-нет да и подбрасывала воспитаннице какую-нибудь мелочишку на булавки, то с появлением законного супруга прижимистая старуха отделывалась теперь исключительно тёплыми посланиями. Можно подумать, от мужа доход велик! Ситуация осложнялась ещё и тем, что замужняя женщина должна была сохранять предельную осторожность и потому могла брать подарки разве что у наиболее порядочных мужчин, да и то — с большой оглядкой. Также и в случае с родственниками: если от широты душевной что и подарят, так наутро пожалеют о понесённых расходах, а, чтобы жадность не подтачивала душу, немедленно вслед тебе и нагадят. Что, разве не так?