Целый пласт проблем оказался связанным с переменой квартиры. Вскоре после появления Софи на свет и в связи с поименованием девочки в честь горячо любимого Фридриха-Вильгельма, равно как и за многолетнюю добросовестную службу, король расщедрился на очередное повышение: приказом за высочайшей подписью Христиан-Август был назначен на должность губернатора города Штеттина с одновременным же сохранением за ним обязанностей коменданта крепости. Фридрих в те месяцы бредил экономией по линии совмещения должностей, заставляя за одно жалованье исполнять различные обязанности. Христиан-Август не роптал. Столь долго ожидавшееся повышение оказалось для него как бы и вовсе неожиданным решением. Да и потом, всегда приятно сознавать, что рвение, исполнительность и организаторский талант не остались без внимания в далёком Берлине. Принц не мог бы категорично сказать, что было ему в этой ситуации более приятно: увеличение жалованья или внимание любимого монарха.

Молодые супруги, не без удовольствия расплатившись с фон Ашерслебеном, при помощи гарнизонных солдат в два приёма совершили переезд на служебную квартиру, которая помещалась на верхнем этаже левого крыла штеттинского замка: в давние времена тут располагались покои померанских герцогов. Это вам не арендованные комнаты и даже не собственный дом.

Фактически то был самый настоящий средневековый замок, высоченный, массивный, из серого, чуть замшелого камня, с островерхой вертикалью колокольни на стыке двух основных крыльев, со стороны близрасположенных речных причалов. Дармовые просторные комнаты даже при скудности обстановки отдавали явным комфортом, вид на реку с высоты наполнял душу восторженной лёгкостью. Столько уже времени беспрерывно проживая в Штеттине, Христиан-Август подспудно испытывал этакую унизительную приземлённость, в том числе и сугубо геометрическую. И лишь теперь, взлетев одним махом на высоченный третий этаж и сделавшись одновременно хозяином города, заметил он красоту недавно расширенных причалов, возле которых застыли многомачтовые, с поднятыми парусами корабли. Нечто подобное, этакий венецианский вид, он уже видел на небольшом полотне в брауншвейгском дворце: матовая серебристо-голубая водная рябь, тянущаяся даже не, до горизонта, но до самого что ни на есть бледно-голубого с прожелтью редких облаков неба. Если очень пристально смотреть, перестаёшь угадывать, где именно заканчивается река и начинается воздух, лёгкий, призрачный, искристый в эту пору, как детские сны. Когда бабахал рядом расположенный колокол, комнаты наполнялись до краёв медным, золотистым по своей тональности, прямо-таки медовым гулом, а работавшие на причале моряки, грузчики и мальчишки как по команде дружно поворачивали головы в сторону губернаторских окон.

Не было слаще минут у принца, чем рано утром, после хорошего сна, хлебнув загодя приготовленного морса из клюквы и черники, любоваться акварельным пейзажем из спальни. И через неделю после своего водворения в замок, и даже через месяц он так и не сумел привыкнуть к скоплению кораблей под самыми, казалось, окнами, к лекарственному портовому запаху, лёгким промелькам гладкокрылых чаек и золотистой туманности пейзажа. Герцоги померанские не случайно прослыли сибаритами: они умели жить и знали, где и как следует обустраиваться.

Часы на замковой башне бездвижно показывали четверть третьего, остановившись ещё лет семь назад, после того, как Штеттин был отвоёван у шведов[19]. Получалось так, что викинги покинули эти края и время остановилось, причём никто прежде как будто не обращал внимания на нехорошую метафору. Христиан-Август решил с этого и начать. Как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, починка замковых часов почти наверняка будет способствовать занесению его имени в местные скрижали; имя могут позабыть, но запомнят губернатора, «который часы сделал».

И ещё нравилось Христиану-Августу наличие внутреннего дворика, где новая нянька выгуливала Софи, пышность парадного входа и окружавший замок самый что ни на есть средневековый ров. Поначалу принц хотел ров засыпать, но вовремя передумал, распорядился расчистить от сорняков, укрепить — и теперь в декоративном по сути своей канале плескались мутные воды Одера.

Услаждая собственное самолюбие, принц рассчитывал в кратчайшее время прослыть хозяином рачительным и аккуратным. Что ни говори, а штеттинское губернаторство при определённом везении может сделаться превосходным трамплином, обеспечивающим куда более головокружительные высоты будущей карьеры.

Едва обустроившись в замке, принц с удовольствием отписал старшему брату: «Сам удивляюсь, дорогой мой брат и друг, насколько взволновало и наполнило душу гордостью моё нынешнее повышение. Расстояние со второго этажа, где располагались арендуемые прежде комнаты, до третьего этажа штеттинского замка я проделал, испытав сильнейшую эйфорию. Усматриваю в том слабость и серьёзный душевный изъян. Иногда после службы, выходя на свежий воздух поразмяться, чувствую я почти зримо смиряемую гордыню. Но затем, как правило, следует новая вспышка безотчётной надменности, за которую всегда бывает стыдно. Правду говорят, что испытание властью и славой — из наиболее трудных. Ведь, съезжая с Домштрассе, я даже не нашёл в себе силы дружески попрощаться с домохозяином, который подобного отношения, пожалуй что, не заслужил... Слаб человек. А устроились мы на новом месте хорошо, против нашенского прежнего прямо-таки роскошно. В ясную погоду из окон вижу далеко вверх по течению. Тут во всякое время полно кораблей, рыбацких лодок по утрам и на заре целые россыпи. А когда вижу на фоне розово-изумрудного занавеса одинокий заблудившийся парус, душа переполняется таким ликованием, что иной раз нет-нет да и слезу пустишь. Маленькая Софи, слава Господу, здорова, хорошо кушает и — если распеленать ножки — вовсю уже колотит папку по носу. Отсюда мораль: не подставляй носа...»

Как ни пыталась искусственно взвинчивать себя Иоганна-Елизавета, радостное возбуждение мужа передавалось также и ей. Она злобной тенью, с неопавшим животом (словно и не рожала вовсе) бродила по комнатам, против воли сверкая иногда улыбкой — от новой ли геометрии жилья, от заоконного ли вида. Хотя дел тут предстояла уйма. Вот немного оправится — и займётся делами вплотную. Как ни грустно это сознавать, но, если она не сделает, никто ведь не сделает. Этот дурак распихал по углам мебель и воображает, что вселился...

За пять лет с момента рождения Софи, то есть с 1729-го по тридцать четвёртый год, в семье Христиана-Августа произошло немного запоминающегося. Размеренная жизнь в провинциальном городе не располагала к новациям, но, напротив, подобно матери-природе, отбирала всё наиболее устойчивое и консервировала это последнее. День и ночь — сутки прочь... Зима — весна, лето — осень... Городские работы, инспекции, военные смотры, холостяцкие пирушки... Если бы не эпизодические смерти горожан (по глупости, по возрасту или спьяну) да не взросление собственных детей — так и думали бы, что время остановилось. Когда фон Лембке однажды в шутку предложил совсем ещё непьяной компании вспомнить что-нибудь запоминающееся из событий прошлого лета, удалось припомнить, что была жара. «Кажется», — неуверенно подкорректировал кто-то из мужчин, и показательная эта корректировка была молча принята... Среди семейных метаморфоз Христиан-Август мог бы ещё выделить предельное, как ему казалось, дистанцирование от супруги. Он и Иоганна разошлись на максимальное расстояние, при котором, однако, ещё оказывалось возможно сохранять в глазах штеттинского общества видимость единой семьи.

В одном из писем своей крёстной в Брауншвейг несокрушимая и, по мнению иных, даже не ведающая, каким местом женщина плачет, Иоганна-Елизавета со слезами на глазах (слёзы отпечатались историческими расплывами на бумаге) сообщала о горькой своей судьбе. Принцесса особенно упирала на арифметические подсчёты: с момента рождения Софи, то есть за неполные семьдесят один месяц, пробыла она в беременном состоянии восемнадцать месяцев и девять дней, дважды рожала, причём в последний раз не менее чудовищно, чем, когда рожала Софи; за то же самое время перенесла две послеродовые горячки. «Такое чувство, что меня сильно избили, а после во все места насовали пылающих головешек», — натуралистично сообщала принцесса. Старший сын Вильгельм-Христиан, названный в честь обожаемого монарха, страдал неизвестно отчего проистекающей сильной хромотой, что делало мальчика практически бездвижным. У младшего Фридриха-Августа, совсем ещё крошечного малыша, наблюдается подозрительная вялость в сочетании с регулярными судорогами.