Дружина быстро дошла до Переяславля, а уже отсюда вёрст шестьдесят будет и до стольного града.

В Троицком монастыре Юрия Дмитриевича додали посланцы московского князя. Ударили челом перед удельным князем.

—Государь наш, Василий Васильевич, к тебе послал. Миру он у тебя, князь, просит. Так и спрашивает, зачем же Русскую землю междоусобицами рвать? Неужто мы полюбовно договориться не сможем? Ведь обещал же ты московскому князю быть младшим братом!

Бояре с непокрытыми головами терпеливо ожидали приговора князя.

Рано в этот год поднималась трава. Едва солнышко припекло, а она уже пробуравила рыхлый снег и зеленью покрыла весь монастырский двор. Только в самых углах, где снега было поболее, он совсем не собирался сдаваться перед теплом. Однако разрушительное солнце делало своё дело — снег исходил холодными ручейками и пропитывал серую монастырскую землю. В самом центре двора дружной семейкой расцвела мать-и-мачеха, и золотые головки цветов склонились перед величием галицкого князя.

Впереди всех стоял боярин Юрий Патрикеевич. И этот гордец терпеливо дожидался с непокрытой головой крепкого слова князя. Князь Юрий смотрел на посланцев и думал: «Может, заковать их в железо да побросать в яму!» Он видел, сколь безгранична его власть, а стало быть, и великое московское княжение ему принадлежит по праву. По духовным грамотам. По старине.

   — Берите свои шапки и прочь со двора! Не будет Ваське мира!

Нахлобучил на самые уши свою шапку Юрий Патрикеевич и пошёл со двора прочь размашистым шагом, слыша за спиной смешки. У самых ворот боярин остановился, отыскал глазами среди дружинников галицкого князя и, облегчая душу, выругался:

   — Язви тебя!.. Да чтобы у тебя скривило!..

Воинство Юрия Дмитриевича встретилось с дружиной московского князя у реки Клязьмы. Трепетали на ветру стяги, тревожно колыхались хоругви. Разве легко пойти на братича? Не грешное ли дело — саблями рубить православные полотнища? Ведь не ордынцы стоят, свои же, русские! Только и может в этом случае помочь речь матерная, тогда в ответ и руку с копьём на обидчика поднять можно. Сначала будет долго слышаться над полем непристойная брань, а потом дойдёт черёд и до сечи.

   — Что же это у вас воевода такой пузатый? Что это он, на поле рожать вышел? А может, вас на сечу и не воевода ведёт, а баба?!

Громкий смех раздался над дружиной Юрия Дмитриевича. Побагровел от злобы знатный воевода, и воздух с тонким свистом рассекла первая пущенная стрела. Не долетела она до рати князя Юрия: взрыхлила землю у ног коней, острым наконечником подрезав стебель распускающегося ландыша.

А в ответ раздаётся:

   — Что же вы за бугром-то прячетесь? В поле боитесь выйти, или вам так и помирать кочкарями?

«Кочкари» — слово обидное, оно намертво прилипло к воинам города Галича, которые на поле битвы предпочитали скрываться за кочками. А сечу выигрывали числом, а не смекалкой.

Дюжина стрел полетела в ответ. Да только робкий у них полёт, едва смогли перелететь неширокую Клязьму и острым жалом воткнулись в песок. По-прежнему не решаются напасть на братича.

Злоба здесь нужна. Да такая, чтобы не стыдно было и руку поднять на ближнего, кровь единоверца пролить. А для этого необходимо раззадорить себя. Воскресить в памяти старые обиды, напридумывать новые.

Слова летят колючие и похожи на укол копья. Раззадоривают друг друга дружинники, но ещё не могут переступить ту черту, за которой начинается кровавая сеча. Куда проще с татарвой: здесь и злобы особой не требуется. Едва увидел бунчуки[25], а кровь так и бурлит.

Дружина Василия собрана наспех. Высыпали они на поле нестройным порядком, и одеты воины кто во что горазд. Лишь немногие из них в доспехах да шеломах.

Войска Юрия — все, как один, в броне, только некоторые из них, не имея возможности приобрести кольчуги, надевали на голое тело просторные червонные рубахи. Возможно, это преимущество над дружиной великого московского князя и сдерживало воинство Юрия, слишком скорым может быть суд.

Брань на поле становится всё более угрожающей, того и гляди, перерастёт в кровавую битву. Стрелы летят чаще и дальше. Одна из них перелетела первые ряды и впилась в плечо отрока. Охнул молодой дружинник и здоровой рукой переломил тонкое древко.

Вот что нужно было для смертной сечи — пролитая кровь. Захмелело воинство, словно напилось вдоволь браги, и пошли дружины друг на друга. Перемешались знамёна, только лики святых недоумённо глядели друг на друга, словно просили прощения за грехи воинов.

Разве может князь находиться в стороне, когда рубится его дружина?

Боевой топор Юрия Дмитриевича не знал усталости — разил направо и налево, а конь уверенно шёл туда, где стоял шатёр Василия Васильевича. Смешалось воинство московского князя, поддалось силе, и отступил воевода Юрий Патрикеевич, показав галицкому князю спину.

Василий Васильевич бился на другом конце поля. Сабля уже затупилась, лицо запачкалось кровью — и пойми тут, своя это или вражья.

Рядом Прошка Пришелец глотку дерёт:

   — Назад, государь! Побереги себя! Со всех сторон дружина Юрия!

Оглянулся великий князь — и правда! Один за другим валятся на траву верные воины, сражённые копьями, а сам он, поборов страх, озлился ещё более — рвался туда, где царит смерть.

   — Государь! К Твери нужно идти! — орал Прошка. — В полон попадёшь!

Кольчуга на спине Прошки разодрана, шлем помят. Достал его вражий меч, и, если бы не полумаска, лежать бы ему бездыханным.

Повернул коня Василий Васильевич и, увлекая за собой остатки дружины, поспешил к Твери.

Борис Александрович, тверской князь, Василия встретил радушно. Распростёр руки и обнял по-родственному. Великий князь Васька, но уже не московский. Москва осталась за Юрием Дмитриевичем. Однако сказал не то, что думал:

   — Не часто ты ко мне заезжаешь. Братину с вином моему гостю, да чтобы до краёв налили!

Принесли братину и с поклоном протянули Василию. Глаза у тверского князя светлые, будто и не знает о печали.

   — За помощью я к тебе, Борис Александрович, — не стал лукавить Василий. — Разбил меня мой дядя на Клязьме и отчину отобрал. Некуда мне теперь идти. Давай соберёмся с дружинами и выгоним его из Москвы.

Крякнул от досады князь Борис. Отмолчаться бы, да нельзя — Василий ответа ждёт. Братина в руке великого князя подрагивала, и вино быстрыми капельками падало на носок сапога.

   — Знаешь ли ты, Василий, что князь Юрий ко мне заезжал, чтобы уговорить на тебя пойти?

   — Знаю, что ты отказался, Борис Александрович. Спасибо тебе на этом. Вот поэтому я и здесь. — Вино побежало тонкой струйкой. Поднёс братину Василий к губам, но пить не стал, решил дождаться ответа Юрия.

   — О чём угодно проси меня, Василий Васильевич, но только не об этом. Не хочу я в междоусобице быть.

   — А ведь если бы я был московским князем, не отказался бы!

Борис Александрович молчал.

Василий Васильевич облизнул пересохшие губы, а потом далеко в сторону швырнул братину с вином.

Теперь путь великого князя лежал в Коломну.

До Костромы доехали только через неделю. Усталое воинство искало отдыха.

   — Открывай ворота! — гудел Прошка. — Московский князь приехал!

Не славили великого князя многошумные колокола, не вышли из города бояре, чтобы встретить Василия Васильевича в радости, поддержать под руки и ввести в светлицу. На стенах мрачные ратники, и голос тысяцкого зло трубил:

   — Московский князь?! Дружины его не вижу, видать, всю на поле потерял. Ладно, откройте им ворота, пусть переночуют.

Отворились ворота, и Василий Васильевич въехал в город. Едва сошёл с коня, как услышал злой голос тысяцкого:

   — Слушайте меня, отроки! Хватайте московского князя! Да покрепче руки ему вяжите! Не Ваське мы служим, а благоверному Юрию Дмитриевичу!

Василия Васильевича опрокинули наземь, стянули руки за спиной ремнями, а тысяцкий не успокаивается: