— О каком выкупе вы говорите, мистер Барбер? — сдерживая себя, чтобы не вспылить, сказал Баранов. — Может, вы имеете в виду под выкупом те меха, которые колоши разграбили в моей крепости, а потом доставили вам в обмен на своего тоена? Да, те меха действительно стоили не менее пятидесяти тысяч рублей. Тогда будем считать, что свою долю вы уже получили, и освободите моих людей.

Барбер сделал большие глаза.

   — Какие меха, господин Баранов? Я первый раз слышу об этом. Мы меняли людей на людей — и всё. У ваших охотников разыгралось от голода воображение, если им мерещатся меха, будто бы полученные мною от индейцев. Не забывайте, господин Баранов, мне пришлось поломать все мои планы, чтобы помочь вам. Вместо того чтобы вести торговлю, я целую неделю убеждал индейцев по-хорошему вернуть пленённых ими русских и алеутов, потом плыл сюда, за тысячу миль от Ситхи... Вы думаете, я делал всё это для собственного удовольствия? Мы, коммерсанты, привыкли ценить время. Я действительно хотел помочь вам из чувства купеческой солидарности. Так сумейте и вы достойно отблагодарить меня. Если пятьдесят тысяч кажется вам слишком большой суммой, я, так и быть, согласен на сорок.

Баранов, не глядя на Барбера, бегло подсчитывал на лежавшем перед ним листе бумаги.

   — Извольте, Генри, — с показной любезностью сказал он, — я прикинул ваши расходы. Питание двадцати трёх человек в течение двух недель. Одежда на пятерых — более вы никого не одевали. Будем считать и фрахт судна на срок, скажем, плавания от Ситхи до Кадьяка и обратно — двадцать дней. Итого, на всё про всё — семь тысяч рублей. Я плачу вам эту сумму мехами — и мы квиты.

Барбер, дерзко усмехнувшись, встал из-за стола.

   — Что ж, господин Баранов, я надеялся найти с вами общий язык, но теперь вижу, что это невозможно. Я думаю, мне лучше уйти отсюда с вашими людьми на борту. Они хорошие охотники. Может быть, кто-нибудь даст мне за них больше.

Баранов, прищурившись, посмотрел на него. С расстановкой ответил:

   — Да, среди них есть пятеро мужчин, русских и алеутов. Они действительно отменные охотники. И восемнадцать женщин-алеуток. Насчёт их охотничьих способностей я не уверен. Но дело не в этом. Простите меня, мистер Барбер, за откровенность, но вы поступаете дурно, пытаясь нагреть руки на несчастий других. Попомните мои слова, Господь никогда вам этого не простит. Пока ещё не поздно, подумайте о спасении души, о том, как долго вам придётся искупать грехи. Я даю вам десять тысяч рублей и обещаю, что не буду задерживать ваше судно. Убирайтесь отсюда подобру-поздорову.

Бенгалец Ричард, служивший Баранову переводчиком, замялся, подыскивая английский эквивалент русского выражения «подобру-поздорову», и после некоторого раздумья перевёл: «пока цел и невредим».

Взбешённый Барбер смерил Баранова ненавидящим взглядом:

   — Вы пожалеете о своих словах, господин Баранов. Ваши люди находятся под надёжной охраной на моём корабле. И, пока мы с вами не договоримся, никто из них не уйдёт оттуда.

Это уже выходило за рамки приличий и дипломатической вежливости. Зная Барбера, Баранов предвидел подобный вариант переговоров. Он взял в руки звонок, резко брякнул им.

   — Ежели так, — испытующе глядя на Барбера, сказал он, — я окажу вам, Генри, ответное гостеприимство.

В комнату вошёл мрачноватый мужик огромного роста. Он небрежно позвякивал кандалами, которые держал в правой руке.

   — Матвей, — сказал Баранов, — капитан Барбер устал. Проводи его отдохнуть. — И, встретив непонимающий взгляд Барбера, приказал Ричарду: — Переведи!

Выслушав перевод, Барбер зло усмехнулся:

   — Что ж, господин Баранов, вы прекрасно разыграли этот спектакль. Я согласен на ваши условия.

   — Десять тысяч рублей, и ни рубля больше, — подытожил Баранов. — Вот расписка. Меха получите прямо сейчас, и вы немедленно освобождаете моих людей.

«Но где же, — устало подумал он, выходя вслед за Барбером из конторы, — партия Урбанова? Неужели погибла и она?»

Батавия,

3 апреля 1819 года

В конце марта «Морской» стал неожиданно быстро пустеть. Первыми с Барановым попрощались пожилые немцы. Они встретились ему в холле гостиницы, эти Ганс и Гретхен, как про себя называл эту парочку, не зная их настоящих имён, Баранов, и пока слуга-малаец выносил к экипажу чемоданы, сухощавый «Ганс» с приветливой улыбкой долго тряс руку Баранова и бормотал что-то на своём языке, пытался перейти и на английский, почему-то показывал пальцем в потолок, говорил про Рейн, должно быть, о том, как хорошо вновь возвращаться домой. Ничего, понимающе кивая, думал Баранов, Нева не хуже Рейна, а уж про Северную Двину и толковать нечего, куда там вашему Рейну. Даст Бог силы, когда-нибудь доберусь до Двины.

Через день исчез и симпатичный толстяк англичанин. Посещая ресторан, Баранов обычно раскланивался с ним и, не найдя британца на его привычном месте, за столиком рядом с миниатюрной пальмой, вдруг почувствовал самому непонятное сожаление: британец был общителен, частенько приглашал выпить вместе по кружке холодного пива, и, хотя Баранов каждый раз вежливо отклонял приглашение, видеть этого человека было ему приятно.

Когда же на террасе и в холле гостиницы перестала встречаться миловидная девица-азиатка, так напоминавшая дочь Ирину, Баранов испытал смутное беспокойство, словно его предали. Только теперь он осознал, что само присутствие этой девушки здесь, в том же доме, где жил и он, сообщало ему душевное равновесие, умиротворение, сознание устойчивости окружающего мира.

Об отъезде же прочих гостей, особливо тучных и чересчур говорливых дам, любивших по утрам попивать на террасе кофе в лёгких кисейных нарядах, тужить не стоило.

В новой ситуации открылись свои преимущества. Если прежде купальня гостиницы почти всегда была занята, то в последнее время обезлюдела и она, и Баранов мог позволить себе, не стыдясь нескромных взглядов, поплескаться в мраморном бассейне, постоять под искусственным водопадом, где тело благодарно принимало прохладу распылённой влаги.

Уже второй день шли проливные тропические дожди — они начинались то с утра, то после обеда и не прекращались несколько часов подряд. Попрятались весело щебетавшие в саду птицы. Вместо их задорных песен теперь было слышно, как монотонно шумят, падая на листья, струи дождя да бурлит поток, низвергавшийся по водостоку с крыши отеля.

Как только дождь затихал, в воздухе разливался приторный запах цветов, но к вечеру цветочные ароматы всё сильнее подавлялись стойким дыханием гниющей воды и неведомых болотных растений.

Похоже, что дожди напугали и лейтенанта" Подушкина. Не приходил навестить уже второй день. Чувство одиночества ещё более обострилось.

Баранов встал с кресла, взял в руки резную погремушку, которую использовал вместо звонка для вызова слуги, вышел в коридор, встряхнул её. Раздалась резкая дробь замурованных внутри камешков. Молодой темнокожий слуга возник почти сразу, и Баранов попросил принести соку, «орандж джюс». Вернулся в комнату, вновь сел в кресло, равнодушно взглянул на ливрейного парня, не замедлившего явиться с подносом, на котором стоял полный графин. Кивком головы поблагодарил за исполнительность.

Хорошо охлаждённый сладковатый сок взбодрил его, прогнал сонливость. Баранов опять взял в руки деревянную погремушку. На конце её была изображена причудливая фигура — то ли зверя, то ли птицы, но с чертами человека. Она держала в лапах детёныша с птичьим клювом. Где же он подобрал игрушку? Вспомнил: в покинутой туземцами хижине, во время памятного ему похода, когда во главе большого отряда промышленников и алеутов отправился мстить колошам за разорение крепости на Ситхе, за гибель своих людей. Прослышав, что идёт Баранов с огромным войском, они в страхе покидали селения, разбегались по лесам. Он не трогал их дома. Сжёг только два селения тех жителей, которые, как ему донесли, были повинны в уничтожении ночью, на побережье пролива Фредерика, беспечно отдыхавшей промысловой партии Урбанова. Тогда, на пути к Ситхе, он зашёл в один из брошенных домов, увидел в углу эту погремушку и ещё несколько занятных вещей туземной работы, среди них расписную медную доску, подобрал их на память и лишь потом дал команду поджигать дома.