Месяц березозол[52] небо последнее выметает. Выпадет снег ночью, днём солнце пригреет — и он стает. Коркой покрываются сугробы, на глазах оседают, а из-под них ручьи выбиваются, журчат, да так звонко, словно разноголосая музыка играет.

Лед на Волхове и Ильмене посинел, сделался рыхлым, того и гляди, начнёт трескаться, зашевелится. Уже редко какие рыбаки осмеливались выбираться на подлёдный лов. Однако Ивашка с товарищами рискнули. Заложили сани, отъехали за версту вниз по Волхову, сани на берегу оставили, а сами, взвалив на плечи сети и плетённые из тростника корзины, двинулись на середину Волхова.

Осмотрелся Ивашка — по всему видать, здесь должна быть рыба на глубине. Мокрый лёд рубился легко, разлетались с блеском куски, брызгала водяная пыль. Вот одна полынья готова, принялись за другую.

А к первой уже рыба подошла вздохнуть. От полыньи пахнуло холодом. Ивашка с товарищами завели сети, потянули, а когда выволокли их и схлынула вода, на льду забилась рыба...

К вечеру выбрались на берег, погрузили корзины на сани, сети уложили, тронулись в обратный путь. А когда подъезжали к Новгороду, по Волхову пошёл треск, да такой оглушительный, ровно гром грянул.

   — Лёд раскололся, — сказал Ивашка, — теперь тронется...

Ночью ударили в било, пробудился город, загорелись факелы.

   — Волхов взломало! — кричал народ. — Волхов пошёл!

И спешили к реке, гомонили радостно:

   — Дождались, ужо пробил час!

   — Кормилица наша открывается!

Как живой шевелился Волхов. Льдины налезали одна на другую, громоздились, с грохотом наползали на берег, тёрлись о борта ладей и драккаров, того и гляди раздавят. Ивашка любовался и не заметил, как за его спиной остановился Олег, сказал:

   — Всё думаешь, молодец, не решишься?

Повернулся Ивашка, увидел конунга.

   — Непременно приду. Завтра же приду в Детинец, коль примешь, конунг.

Теперь у Ивашки не было сомнения: его место рядом с Олегом.

Едва стаял снег и ещё не совсем очистился Волхов, а новгородцы уже выволокли на берег ладьи. Булькало над кострами смоляное варево, стучали топоры, корабелы конопатили днища и борта и тут же спускали ладьи на воду. Они покачивались на волнах, а тем временем им обновляли паруса, чинили старые. На драккарах возились варяги. Олег взошёл на корабль, где работали викинги Вукола, остановился. Пахло смолой. Под ногами почувствовал подрагивание драккара. Так случается с норовистым конём, когда он рвётся с повода.

На душе у Олега стало неспокойно. Ворохнулось давнее — как плавал с Рюриком и их драккар бороздил моря, как обдавали конунгов солёные брызги Варяжского моря. Стремительная высадка викингов на чужой берег, крики боя, звон металла и запах пожарищ...

Спросил у Вукола:

   — Не передумал?

Тот покачал головой.

   — Когда уходишь?

   — Теперь скоро. Может, с нами, конунг? Вижу, ты помнишь, что рождён викингом.

   — Ты прав, Вукол, я викинг, но уже не тот. Разве ты забыл мою клятву Рюрику на мече и то, что Вотан слышал мои слова? Он покарает меня, если я нарушу обещание.

   — Ты возьмёшь с собой Игоря, и мы вырастим из него отличного викинга.

   — Нет, ярл Вукол. То, что замысливал Рюрик, мне дорого, и я продолжу начатое им.

И сошёл на причал. На пристани мастера Плотницкого конца обновляли склады, меняли тёс на крышах. Когда приплывут иноземные гости, всё будет готово принять их.

Олег не слишком вникал в городские заботы: это дело кончанских старост и люда новгородского. Так повелось в торговом Новгороде издавна: и когда сидели в нём князья из земли словен, и при Рюрике. Дело князя и дружины — город боронить[53], дань собирать и, коли какое из племён взбунтуется, усмирить его, держать в покорности.

С мастерами Плотницкого конца работал и староста Доброгост. Заметив Олега, он вогнал топор в бревно, подошёл:

   — Ты, конунг, Ивашку мово в руках держи, ино разбалуется.

   — Я твоего сына, Доброгост, кормчим на свою ладью определю, а дондеже[54] с дружиной поживёт, в седле посидит.

А у Ивашки — ни забот, ни хлопот, плёлся по Неревскому концу, ротозейничал. Видит, у избы баба стоит, пухлые руки на груди скрестила.

   — Ух ты! — выдохнул Ивашка и приостановился.

Баба глазами стрельнула, прицениваясь. По всему видать, у парня кровь гуляет, и собой видный. Сказала с хрипотцой:

   — Почто ухаешь? Заходи, пригрею, чать, озяб.

И всю ночь грела, насилу Ивашка к утру от неё вырвался.

Земля и лес кормили огнищанина[55]. Хозяин ожоги готовил поле под яровые. Спозаранку впрягал в соху клячу, взятую с конюшни князя Юрия, и пахал клочки земли, отнятые у леса.

Тянуло влажным ветром, скрипел сошник, и натруженные руки налегали на рукояти.

Конь и смерд были оба старые и немощные, но то не княжья печаль. За эту клячу тиун князя взыщет со смерда треть урожая.

С той охоты, когда медведь едва не задрал князя Юрия, смерд слегка отъелся медвежатиной, потом к нему в силки попалось несколько зайцев, а на лесном озере, что в полуверсте от обжи, в сплетённые из осоки верши набилось рыбы — караси один к одному.

У смерда нет хлеба с ползимы, но он берёг зерно на семена. Случалось, к нему в обжу забредал в гости лопарь, и, если было холодно и дождило, они коротали время в избе, топившейся по-чёрному, а по погоде просиживали у костерка, варили уху или жарили на вертеле зайчатину, больше молчали, но им и без того было хорошо, ибо каждый думал о своём.

Распахав поляну, смерд бережно высеял зерно, забороновал и всё шептал, просил у Дажбога урожая.

Чтобы звери не вытоптали всходы, смерд загородил их жердями, днём пугал птиц, склёвывавших зеленя, и радовался, как дружно ощетинилась земля.

Нет у смерда семьи. Много лет назад наскочили на обжу кривичи, увели жену, а детей он схоронил, когда они были малолетками. Люди звали смерда переселиться на ближний погост, но он отказался: здесь родился, здесь и жизнь закончит.

Тягостно смерду. Особенно в неурожайный год. В прошлое засушливое лето почти всё, что собрал, князю досталось. Ему всё равно, уродило поле или нет, но он, смерд, должен отдать и за землю, и за коня. И тиун забрал не треть, а половину урожая. Но к кому пойдёшь с жалобой, когда и земля и лошадь — всё княжье. Одно и остаётся — просить урожая да ждать конца жизни.

У смерда от усталости подкашивались ноги и дрожало тело. Он ходил за сохой, и ему хотелось упасть здесь же на пашне, прижаться к земле и лежать так вечно, но конь, надрываясь, шагал по борозде, низко опустив голову, и смерд плёлся за сохой, кляня свою нелёгкую долю.

Тиун, отняв половину урожая да ещё огрев пахаря плетью, заявил: «Знай, смерд лукавый, половину из этого князь Юрий отправит в Новгород для дружины Олега».

Дружина у конунга Олега, дружина у князя Юрия, дружины у князей племён, какие есть на Руси, и всех их кормят смерды.

Боги создали смерда-крестьянина, заботника земли, и обрекли его на труд тяжкий, но великий. Перед ним, смердом, кланяться бы, а им помыкают, отбирают у него плоды его трудов, и он принимает это как должное, разве что разум иногда возмутится.

Увёз тиун зерно — горе огнищанину, без хлеба остался. Воздел руки смерд, воскликнул в сердцах:

— Зри, Перун, как несправедлив мир!

Первыми причалили гости свейские, степенные, спокойные, наняли телеги, перевезли товары на гостевой двор и не успели ещё лавки открыть, как приплыли купцы готские, варяжские, греки из богатого Херсонеса, ромеи из Царьграда. Эти всё больше суетливые, шумные.

Загудело торжище разноязыкое, с голосистыми калачницами и сбитенщиками[56], бражниками и нищими, бродягами и воровским людом.