Совсем другое дело враги. Им не повезло, что избранным стал я. На моем месте они поступили бы также, уроды. Я в этом нисколько не сомневаюсь. И телка из соседнего дома, которая вечно меня игнорила, и пацан из «Компьютерного мира», и начальник – туда же его. Всем соратникам по партии «Дом начинается с дверей» воздал по заслугам. А Валерка, то еще уё, старшеклассник, от которого столько люлей получил в последнем классе – так и  вовсе нахлебался…

Отчим дернулся. Потянулся, прилепил руку на горлышко пустой бутылки, опрокинул ее в рот. Кадык дергался,  но кроме воздуха туда хрен что залилось.

Я встал, пошел на кухню за бутылками – для него и для себя. У него сегодня праздник – заслужил. За окном на город постепенно наваливался вечер. Лужи отражали свет немногих фонарей. Дом напротив давно скрылся в темноте. Последнего подъезда, по сути, не было – он развалился, отправленный в нокаут взрывом бытового газа. Кстати, в родном жилище я пресек это дело сразу – отключил газ. Кроме того, уцелевшие должны благодарить меня  еще и за то, что в нашем доме присутствовало электричество.

 Отчим орал что-то в комнате, где я его оставил. Продолжал ругаться с матерью. Только его слова уже не могли пробиться к ней на тот свет. Она стала свободной. Впервые за все годы.

А я? Стал ли я свободней, получив все, о чем только мог мечтать? И на кой мне – исполнение тех мечт, если мне никто не завидует?

Вот ведь. И не заметил, как стал философом. Все время приходится что-то делать с мыслями, от которых не спасало бухло. Наоборот. Я пробовал делиться выводами с Борюсиком и Головастиком. Было время,  когда я упал им на хвост, и мы квасили вместе, но потом мне стало скучно. Головастик вечно толкал заумные мысли, я Борюсик… Тот вообще отстой. Среди тех, кто пришел на гребанное собрание, нормальных можно было пересчитать по пальцам. А моего примерно возраста – около двадцатника – так вообще раз, два и обосрался. У Кира еще молоко на губах не обсохло, Таисия – крутая телка, отфутболила меня сразу. Влада – пацанка, я не люблю таких. Алиска-блондиночка, конечно, девочка ничего себе. Я попробовал подбить к ней клинья, пока не заметил, что она запала на Сусанина. Мужик, между прочим. Но и тот… Идеи какие-то толкает. Опять в общество всех гонит.

Не хотим мы жить в обществе. Я, например.

Холодная бутылка пива запотела. Я поднял ее, кивнул отчиму и выпил. Согласно заданной программе, спустя пару минут тот поддержит меня. Так и случилось. Он задрал голову, вливая темную струю в заросли седых волос.

- Бу-бу-бу, - бухтел Михалыч.

«Ты должна быть благодарна по гроб жизни, что я воспитал твоего ублюдка!»

- Радуйся, сука, что я не нассал тебе в бутылку, - не сдержался я.

Но это были слова. Я смотрел на то, как самодовольно он пялится в черный экран телевизора, как чешет большой живот, снеговой крышей нависший над поясом спортивных штанов, на поросшую кустами волос голую грудь, на бульдожью кожу второго подбородка, закрывающую шею, на толстый нос, в сети красных линий…

Я хотел завестись, взбаламутить ненависть, которая улеглась на дно. А вместо этого у меня от жалости сперло дыхание.

Мне стало страшно. Оттого, что я не могу контролировать свои чувства. Даже не так. Я удивился: разве это справедливо – испытывать к человеку, издевавшемуся надо и мной и матерью целых одиннадцать лет что-нибудь другое, кроме ненависти? И откуда эта долбанная жалость взялась?!

Я подскочил, пнул ногой стол. Завелся с пол-оборота – выбил из рук отчима бутылку. Она покатилась, булькая содержимым, заливающим пол.

Мне не победить себя, не справиться с тем, что распирало меня изнутри. Я отлетел к окну, дернул шторы, открыл стеклопакет, втянул в себя холодный воздух – заменил им жалость, что грызла меня.

Теперь, когда матери не стало, мне нечего здесь делать. Я укладывал ее отдельно, в своей комнате. Укрывал. Она все равно собачонкой перебиралась под утро к отчиму. Маленькая, высохшая, она улыбалась, желая мне спокойной ночи. Наверное, она испытывала боль перед смертью, но, как все они, не жаловалась. Она жила в том самом дне, где не было боли. И умерла во сне – я не знаю как. Утром она  смотрела в потолок бесцветными глазами и улыбалась.

Я не Колюня. Мне нет дела до искупления вины перед человечеством, но я похоронил ее за оградой перед домом.

Отчим ржал как конь, рыгая и булькая. Скоро он отправится спать. Ляжет в холодную одинокую постель. И будет храпеть до утра.

Меня ждали неотложные дела. Я проверил, надежно ли закреплен в наплечной кобуре Макаров. Пусть говорят умники, что пистолет Ярыгина надежней – походил я тут пару раз с обоймами – гремят восемнадцать патронов как гвозди в железном ящике. Короче, скрытно не подойдешь. От кого прятаться сейчас, когда от всех людей осталось воспоминание?

Первый раз я увидел женщину с пулей в башке месяца два назад. Впрочем, я мог и забыть – пару недель туда-сюда ничего не меняют. Молодая баба, везущая в коляске мертвого младенца, лежала у стены. По бетону за ее спиной еще ползло красное пятно с ошметками волос и черепа. Темные глаза уставились на меня, когда я подошел ближе. Ну, отстреливает какой-то пидор шизиков, что с того? Вот так я и считал до последнего времени.

Кто такой был Валерик? Уцелевший бомж. Он дышал на меня перегаром, да и не только. Я вскрыл для него квартиру на Театральной. Супер-квартиру. С таким евроремонтом, который Валерику не мог видеться и во сне. Месяца не прошло, как он засрал ее под завязку, но не о том речь.

- Валерик, братан! – позвал я, открыв дверь.

Переступил через мусор, поддел ногой пластиковую бутылку, протолкался среди упаковок хрен-знает-с-чем. Мои глаза цеплялись за цветастые этикетки элитного алкоголя,  светоотражающие эмблемы разных шмоток, белое бородатое лицо с черной дыркой во лбу…

 Стоп.

Валерик лежал у стены, подмяв под себя обе ноги. В дорогом спортивном костюме и кроссовках, чья цена была запредельной  - и однозначно мертвый.

Я постоял у трупа минут десять. Думал. Это было как поезд, к которому прицепили последний вагон: у съехавшего с катушек чувака, отстреливающего шизиков, появились новые цели. Чтобы добраться до берлоги Валерика и вычислить его, нужно было потратить время. И активировать умственный процесс. Иными словами, сделать все то, чего у шизиков нет. Отсюда следовал вывод, который заставил меня отскочить от окна и покрыться холодным потом. Валерик - один из полсотни уцелевших, что присутствовали на собрании.

Теперь уже, в лучшем случае, из сорока шести.

Мне не хотелось быть в списке следующим. Поэтому я закрепил на поясе «Каратель». Одно время я не признавал ничего кроме «Смерша».  С хорошей гардой, легкий, изготовлен из прочной стали… Да что толку описывать достоинства? Разве «Гюрза» или «Шайтан» хуже? Просто долгое время моя рука любила «Смерш», шестерку, конечно. Это до того времени, пока мне не попался «Каратель» с антибликовым наполнением. С тех пор я с  ним не расстаюсь. Нож – отдельная песня. Она моя. И петь я ее могу бесконечно. В доме… Да не в этой жалкой шестидесятиметровой трешке, где толком и оружие некуда положить – в нычке. Есть у меня на Каменном просторная хата. Метров двести, со вторым этажом. Там в комнате, и до меня набитой холодным оружием, с моим приходом все изменилось. В такую лучшую сторону, что у меня дух захватывает каждый раз, когда я туда вхожу. Там есть все. Я не ошибусь, если скажу – ни у кого нет и не будет такой коллекции холодного оружия. Что там Катана, что кастеты? Есть у меня…

Тормозим. Если я сяду на эту тему, я загружу себя на полночи. А в хате на Каменном так на всю ночь. Там имелось еще кое-что, что… кто грел мою душу. Жила там баба. Всегда, наверное, жила. Хозяйка квартиры, короче. В возрасте уже бабенка, там лет сорок ей. Но еще ничего. Электричество в доме было, а газ в новых домах уже давно не проводили. Машка – так я ее зову. Не в смысле, что откликается. Надо же как-то ее звать? Мужик ее сгинул, один хрен знает, когда и где. А Машка ничего себе, жила. Я ей холодильник забил – питалась она только йогуртами и фруктами. И… крема ей разные подставлял, чтобы она моську свою мазала. Словом, содержу ее в хороших условиях. Иногда она только треплется по айфону шестерочному. Прямо туда говорит, в черный экран. Жалуется подружке на мужа, что изменяет он ей. Не слышит ее подружка. Зато я ее иногда слушаю. Когда ложится в постель – гладенькая такая, грудастенькая...