— Интересный мужчина, и, между нами говоря, она его не стоит. — Юлия Михайловна встряхнула розовую шерстяную кофту, уложила ее в чемодан. — Не знаю, правда, кем работает. Кажется, костюмер театральный или осветитель. Приблизительно что-то такое…

Я сидел и чистил картошку. Теперь, когда начались каникулы, мама неусыпно следила, чтобы я помогал по хозяйству. Кажется, какой пустяк почистить пяток картофелин. Но нет, для мамы тут дело в принципе: хотя бы потребовалась и одна-единственная, все равно почистить ее обязан я. Ну, принцип так принцип. Зато у меня предлог — сидеть рядом с мамой и слушать разглагольствования Юлии Михайловны. Иногда она изрекает любопытные вещи…

— Я обещала устроить Лиду в наше учреждение, когда вернусь. Как вы думаете, Мария Николаевна, благодарность у них есть или, так сказать, отсутствует?

— Какая благодарность?

Юлия Михайловна внимательно оглядывала шелковый цветастый халат, распялив его на руках.

— Обыкновенная. — Отбросила халат, занялась пижамой, тоже цветастой. По-моему, она должна бы сама догадаться и сделать мне курс алоэ на дому. Тридцать уколов. И вообще, знаете ли…

— Как-то странно… Не вижу тут никакой связи, — замялась мама.

— А я вижу, — не утерпел я. — Человек человеку, баш на баш, мы вам вы нам, ты мне — я тебе, что я с этого буду иметь… И еще много разных пословиц и поговорок!.. Да, забыл еще одну: с паршивой овцы хоть шерсти клок. В данном случае с несчастной овцы…

Я так разошелся, что вместо картофелины резанул себе по пальцу. Черт! Сам ведь вчера нож отточил. Перестарался.

— Допрыгался! — вскрикнула мама. — Йодом залей сейчас же! Сколько раз говорила, делай каждую работу внимательно… И нечего тут развешивать уши!

Обедали мы на сей раз в комнате, потому что в кухне было очень уж грязно. Пол уставлен ведрами, банками, измазан побелкой, затоптан. Пахло олифой и красками. Из комнаты Юлии Михайловны слышались голоса — малярки там распевали частушки.

— Я вижу, придется нам отныне обедать в комнате, — раздраженно сказала мама. — Из-за тебя. Вечно ты в чужие разговоры вмешиваешься.

— Не в чужие, а в твои, — ответил я. — Все дело в том, что я подрос. Взрослый. Я могу иметь свое особое мнение.

— Взрослый, — усмехнулась мама. — Ну, если так уж повзрослел, не потрудишься ли держать свое «особое мнение» при себе? Я вовсе не хочу нарываться на неприятности.

— Вот еще! Тут болтают такую подлую чушь, просто уши вянут, а я буду помалкивать, будто слабоумный какой? Не-ет, от меня не дождетесь! Чушь надо разоблачать.

— Сережа, ведь существует и простая вежливость, такт, наконец. Нельзя быть бестактным…

— А она имеет такт?

— Тише, тише. — Мама оглянулась на дверь. — Нельзя же от каждого требовать, чтобы… Нет, как все-таки с тобой трудно! Жаль, отца дома нет.

И мама замолчала. Я тоже призадумался. Дело в том, что мы с отцом собирались провести отпуск вместе. Рыбачить, купаться, спать в палатке, по вечерам — костер, чаек с дымком, комары. Хорошо! Скорее бы он приезжал!..

Сразу же после обеда к нам заявилась Юлия Михайловна. Со своей подушкой. Голова повязана полотенцем, лицо лоснится от крема.

— Мария Николаевна, вы отдыхаете? Я прилягу рядышком, можно? Ничего, ничего, я с краешку. Или лучше валетиком. Вот так.

Она улеглась. Оказывается, «валетиком» — это лежать головами в противоположные стороны. В первый раз слышу… Она улеглась на спину, сложила на животе руки и тут же заснула. Буквально через несколько минут я услышал негромкое ритмичное похрапывание. Ну и ну! Это ведь уметь надо! Сразу видно, что всякие там душевные волнения, сомнения и прочие сложности — все это совершенно чуждо Юлии Михайловне. Хороший аппетит, крепкий сон и, уж конечно, умеренные нагрузки. Житуха!

Мама читала лежа. Я видел, что ей неловко, тесно рядом с Юлией Михайловной. Она осторожно, стараясь не шелестеть, перевертывала страницы, а потом и вовсе отложила книгу. А храп нарастал. Прорывались уже какие-то воющие звуки. Поза спящей осталась незыблемой — пятки вместе, носки врозь, руки на груди. А лицо! Достоинство, спокойствие, мудрость. Этакий розовый Будда. Или иллюстрация к плакату: «Здоровый сон необходим для восстановления сил организма». Что-нибудь в этом роде. Мама не вытерпела и потихоньку выбралась с тахты…

Вечером ко мне зашел Дельфин, и мы вместе отправились к Лиде, надо было забрать кое-какие учебники.

Открыли не сразу. Надутый и явно чем-то рассерженный Мишка сказал, что Лидки нет дома, но что учебники для нас она отложила, они на этажерке. Мы прошли в квартиру. За столом сидел дядька в расшитой украинской сорочке и пил чай. Я сразу догадался, что это их отец, — он со вкусом попивал чаек, как у себя дома.

Завидев нас, привстал.

— Леонид Павлыч, — представился он. — Заходите, молодые люди. Чайку не хотите?

Стол был уставлен разными закусками, посередине желтела бутылка коньяку. Я заметил, что чай пил он совсем уж не по-людски: то отхлебывал из чашки, то тянулся к селедке или салу, закусывал. Наливал рюмочку коньяку, опрокидывал, а потом снова брался за чай.

Мы вежливо отказались.

— Напрасно, парни, напрасно. — Он покачал головой. — Чаек очень хорош. Ишь как заварен!.. Не чай, а прямо пожар в джунглях!

Это он здорово сказал. Я вгляделся попристальнее, и дядька мне, пожалуй, понравился. Лицо продолговатое, ровное, в мелких рыжих веснушках. Волосы тоже рыжие, подстрижены по-молодежному, удлиненным мыском на шее, а надо лбом пышно зачесаны вбок. Мы с Дельфином принялись разбирать учебники. Видно было, что Лидка кое-как собрала учебники — забирайте, мол, все, мне не нужны больше…

— Ликвидация имущества, — заметил Леонид Павлыч. — Дело понятное. Уговаривал, просил, умолял — не послушалась. Непокорная дочь! — Он наполнил рюмку. Напевая «непокорная дочь, непоко-ор-ная дочь…», выбрал на тарелке кусок ветчины, зацепил. — Ваше! — Выпил. Вздохнул глубоко, удовлетворенно и начал разглагольствовать: — Вы, молодежь, неправильно о жизни понимаете. Смотрю на вас, так сказать, изучаю. И вижу: нет и нет. Все неправильно.

— Как это — неправильно? — спросил Дельфин.

— Как? А-а, это целый разговор, — оживился Леонид Павлыч. — Вы ведь как живете? Каждый из вас, взять хотя бы этого вот пацана, — он указал на Мишку, — сотворил себе тюрьму. Я говорю — мысленную тюрьму. Ящик дубовый себе построил и в этом ящике сидит. Ограничитель вечный, клапан предохранительный… Вы кем хотите стать? — Он ткнул пальцем в сторону Дельфина.

— Капитаном.

— Во-во! А он летчиком, — кивок на Мишку. — То-то оно и есть. Сена клок перед мордой осла. Видите вы этот клок, и все тут. Вы — корабль, Мишуха — самолет. А что по сторонам — вас не интересует. А жизнь, она… — Леонид Павлыч мечтательно закачал головой. Пропел: — А жизнь-то проходит мимо-о!

— А я думал, жизнь — это любимый труд, — с усмешкой заметил Дельфин.

— Э-э, друг… Кто его знает, что тут любимое, а что нет. Все течет, все изменяется. Я вот сколько перевидал. Ого! На море, между прочим, тоже побатрачил. Матросом был. Морока. Потом бревна катал в лесхозе. В рабочий класс подался, на завод. А городов сколько перевидал!.. Теперь вот в театре. Сцену освещаю, делаю день-ночь. Иллюзия, искусство, мираж чувств… Можно так, а можно и не так. По крайней мере, не скучно… Эй, цуцик, поди сюда!

Мишка шмыгнул носом, промолчал.

— Цуцик! Тебе говорят?

— Я не цуцик, — мрачно ответил Мишка.

— Нет, цуцик.

— Не цуцик я.

— А я говорю — цуцик!

— Сам ты цуцик! — Мишка с достоинством вышел, крепко притворив за собой дверь.

— Видали? — подмигнул Леонид Павлыч. — Герой. Весь в меня пошел. Этот не пропадет! Тут мое отцовское сердце может быть спокойно… — Он качнулся. — Завтра уезжаю, арриведерчи, Рома! Возвращаюсь в таинственный мир кулис, черт бы его побрал…

Он уткнулся носом в стол, должно быть, задремал, Теперь он нравился мне куда меньше, вернее, совсем не нравился. Ничего в этом Леониде Павлыче нет хорошего. Рыжий. И нос как-то кверху загибается. А прическа? Ничего себе причесочка! В таком-то возрасте и длинные волосы. Бачки рыжие, косая челка. Да еще налимонился…