Однажды я спросил папу, в чем тут дело. Ведь действительно Нудель очень интересный человек.

– Да! – захохотал папа. – Он очень интересный! Ужасно! Но в гости я к нему больше не пойду! Ну не знаю, как тебе это объяснить!

Лев Овалов вскоре уехал в Израиль. Нудель получил кафедру и приходил домой очень поздно. Танька выросла и поступила в музыкальную школу.

Я часто их видел на лестнице или во дворе и грустил о том, что наша дружба домами не состоялась. Мне тоже очень хотелось узнать, ел ли Пушкин капустный пирог на закуску, был ли знаком ему рецепт селедки под шубой и вообще все-все-все.

...Конечно, было бы глупо считать, что в тот вечер мне не открылось что-то самое важное.

Но порой я вспоминаю людей, которые жили в то время, когда мы с Танькой еще пили лимонад и сидели за детским столом, вспоминаю и думаю – чего-то все-таки я тогда не узнал.

Почему, например, плакал Жора Нудель?

Ну скажите мне – почему?

Иногда я оставался дома один.

Мама и папа уходили в гости к дяде Грише Кунину, папиному школьному другу. Он жил недалеко, возле Ваганьковского кладбища, там у него был зубной кабинет на дому, сын Игорь и дочка Юля. Иногда меня брали туда, а иногда нет.

Примерно до наступления темноты я чувствовал себя очень хорошо, даже прекрасно. Я на полную громкость включал телевизор и смотрел все подряд. Если передавали классическую музыку, вставал на стул и дирижировал. Если было что-нибудь скучное, забирался на диван и, прислонившись ногами к стене, смотрел передачу наоборот – вниз головой. Или еще раскладывал всех своих плюшевых зверей и читал им лекцию о международном положении.

Мне даже гулять идти не хотелось. Так было хорошо дома одному. Полная свобода! Я начинал думать – вот бы здорово пожить одному целую недельку, есть на завтрак бутерброды с горчицей, не ходить ни в какую школу (только если сильно захочется), читать книжки с утра, а ближе к вечеру отправляться в кино.

Но когда небо вдруг становилось очень-очень синим, я начинал скучать. Я крутил телевизор с одной программы на другую, читал сразу три книжки, раскидывал всех зверей по углам, а потом подбирал их снова... А потом просто садился на стул и начинал ждать.

Сначала ждал я очень бодро, мне даже нравилось сидеть и ждать. Воспитывать в себе терпение и волю. «Пусть мама и папа погуляют, даже задержатся, – говорил я. – Им же надо отдохнуть перед рабочей неделей. Пусть веселятся, смеются, танцуют...»

Тут мне становилось обидно, и я начинал ожидательные мысли по новому кругу.

«Пусть мама и папа сидят там, сколько хотят, – думал я. – Раз им так нравится. Зато когда они придут домой, то увидят, что их сын Лева не спит, не балуется, не играет со спичками, а сидит и тихо ждет».

Но и этих мыслей тоже хватало ненадолго. Надо было опять придумывать что-то другое.

«А что, собственно, такого? – пытался я переубедить сам себя. – Ничего такого. Не один же я сижу и жду. Все сидят и ждут своих родителей. Обычное дело. Подумаешь, какой выискался, один он посидеть не может...»

Я вяло шлепал на кухню и начинал что-нибудь есть и пить.

Надо сказать, что без мамы это превращалось в ужасно будничное, неинтересное занятие. Я выпивал стакана два сырой воды, съедал бутерброд с горчицей, и у меня сразу начинал болеть живот. Я ложился на диван и снова пытался думать.

«Ну вот, – думал я, – теперь заболит живот, потом начнутся рези, колики, потом я потеряю сознание и буду тут лежать без сознания, а они все будут веселиться у дяди Гриши. Ну дела...»

Я понимал, что теперь, когда за окнами стало совсем темно, уже можно начинать возмущаться маминым и папиным поведением.

«Ну народ! – говорил я про себя возмущенно, даже злорадно. – Ну родители! Еще поискать таких родителей! Сын тут животом мучается, места себе не находит, волнуется, а им хоть бы что. Сидят себе, салат жуют столичный с помидорами».

Мысли были какие-то неинтересные, пустые. Они тихо и стыдливо умолкали, и я начинал слышать тишину. В тишине тоскливо тикал будильник.

«Ладно, – начинал я злиться уже всерьез, – вот они придут, я с ними вообще разговаривать не буду! Отвернусь и буду молчать, как рыба! Пусть попрыгают: Левочка, мы больше никогда-никогда не уйдем к дяде Грише! Левочка, вот мы тебе пирожков от тети Люды принесли! Кушайте сами свои пирожки!»

Мысль о том, как начнут суетиться и подлизываться родители, когда придут, немножко успокаивала меня. Но опять ненадолго.

Мертвая тишина снова властно заполняла комнату.

Я кашлял, начинал петь какую-нибудь песню, но умолкал на полуслове. От моих жалких попыток разрушить тишину она становилась все отчетливее.

«Может, заснуть?» – с надеждой спрашивал я себя.

Торопливо я притаскивал подушку и, закрывшись старым покрывалом, пытался дремать.

Тут-то и начиналось самое плохое. Я прислушивался.

Я прислушивался к каждому звуку на лестнице. Вот шаги. Вот зашумел лифт. Вот хлопнула дверь.

Не то.

Со злостью я откидывал покрывало, вскакивал и вдруг замирал. Оказывается, пока я ерундой занимался, пел песни и пытался задремать – ко мне в комнату вошел старый знакомый, жуткий и отчаянный страх.

Страх пытался шептать мне на ухо какие-то гадкие слова: убили... зарезали... теперь сирота... один...

Но я гнал их. Разгонял эту словесную муть, поскольку твердо знал, что ничего не может случиться, что родители обязательно придут, как они приходили всегда...

Мелкая трясучка противно заполняла живот, грудь, плечи, руки, ноги. Как будто что-то неизмеримо тяжелое, целая тонна страха давила на меня сверху.

Я смотрел на себя со стороны. Жалкое зрелище. Трус.

Прежде всего я зажигал свет во всех комнатах. Потом включал телевизор и радио на полную громкость звука. Потом открывал входную дверь и распахивал ее настежь.

Ярко горели все лампы, орало на кухне радио, из открытой двери тянул сквозняк. Я садился в прихожей и, плотно сжавшись, смотрел в коридор.

Было поздно. Уже никто не ходил. Не ездил на лифте.

Если все же раздавались какие-то шаги или хлопала дверь, я выбегал на лестницу и напряженно вглядывался в полумрак внизу.

И снова возвращался на место.

Боль становилась нестерпимой.

Я просто не мог без мамы и папы. Не мог без них заснуть. Не мог есть и пить. Ничего не мог делать.

Делать что-нибудь одному было глупо и неестественно. Страх исчезал. Мой глупый, жалкий и детский страх. Оставалась только одна, вот эта одна-единственная мысль: жизнь остановилась. Я как мертвый.

Подходя к окну, я вглядывался в темноту. Туда, откуда они должны были прийти, мои дорогие родители.

Темнота мерцала голубоватым светом фонарей. В ней ездили редкие трамваи. Через дорогу смутно колыхалась листва в сквере.

Оттуда, из этого чужого мира, они должны были прийти.

И они приходили...

– Опять иллюминацию устроил? – спрашивала мама. Она очень расстраивалась, что я такой трус.

И я расстраивался вместе с ней.

– Да я так просто... – глупо оправдывался я.

– Знаю я это «так просто»! Иди спать, полуночник! – устало говорила она.

Еще долго они с папой о чем-то разговаривали, обсуждали, тихо хихикали.

А я блаженно улыбался, слушая их разговор в темной квартире, по соседству со мной, через тонкую перегородку.

«Не буду бояться, – говорил я себе. – Ведь они же все равно есть. Они всегда есть. И не надо бояться».

В темноте я смотрел на стул, стол, потолок. Все имело свой смысл, все служило жизни.

Все возвращалось к своему прежнему значению. И это поражало меня.

И до сих пор поражает.