А мама отбивалась от папы, который лез к ней, не замечая, что происходит с его любимым сыном:

– Марин, обними меня! Ну я тебя прошу!

Мне было стыдно и за себя, и за папу, и потом, уже дома, лежа на кровати, я бил кулаком в стену и шептал:

– Ну папка! Ну папка!

Своего отца я видел пьяным в тот вечер в первый и последний раз в жизни.

Наутро мама сказала нам:

– Слабы вы, мужики, у меня! Так гулять, как дядя Юра, это надо другое здоровье.

И мы с папой смущенно посмотрели друг на друга...

Кстати, именно в этот день соседка с первого этажа Маруся Ивановна, которая когда-то была у меня нянькой и с которой я спорил, как сажать лук в банку – головой вниз или головой вверх, – сказала мне как бы между прочим во дворе:

– Ну что, ваш досрочно-условно освобожденный-то? Устроился или нет?

И я спокойно ей ответил:

– Да вы что, Маруся Ивановна! У него же руки золотые! Он вообще нигде не пропадет!

Так что вы не думайте, что соседи в нашем дворе про дядю Юру ничего не знали. Знали еще как. Но молчали.

– Другое время, что ты хочешь, – сказал папа маме однажды по этому поводу.

И был прав.

С тех пор мы довольно часто ездили в гости к тете Розе. А также к дяде Юре, Лариске и их собаке Лайме.

Мама очень хотела, чтобы я ходил в дом культуры Павлика Морозова.

Ей нравилось само место – старинный особняк с колоннами. Чисто, светло. И красиво. На белых дверях тяжелые ручки под бронзу. Мама чуть-чуть приоткрывала эти огромные, в два человеческих роста, двери – чтобы образовалась маленькая щелочка. Мы стояли в коридоре и смотрели на то, что происходит внутри.

Больше всего маме понравился хор.

– Ну давай, давай, – подтолкнула она меня в плечо.

Я сделал шаг...

– Ты куда? – спросила меня женщина в черном платье сухо, но не строго.

Тут вышла мама.

– Понимаете, – произнесла она с выражением, мечтательно глядя куда-то под своды высокого потолка, – вы нас, ради бога, извините, мы опоздали к набору в этом году, ребенок болел...

– А у нас набора в этом году не было, – просто сказала женщина в черном платье.

– Да? – растерялась мама.

Хор тихо зашушукался, переминаясь с ноги на ногу.

Женщине надоело разговаривать.

– Ну иди сюда, – сказала она. – Встань.

Хор потеснился, давая место на узкой скамеечке. Во втором ряду стояли в основном девочки. Мальчиков было раз-два и обчелся. Горящие щеки, челки, косы, кружева и шелковые банты плотно окружали меня. Было трудно дышать, но я все-таки дышал. Отсюда, из хора, мир казался гораздо более осмысленным. Там, где-то внизу, переговаривались мама

и женщина в черном платье. В окно ласково тянулись ветки дерева.

– Ну ладно... Отдых окончен! – недовольным звонким голосом сказала женщина. – С того же места... Си-си, фа-а-а!..

Она взмахнула рукой, и я оказался в центре звука. Как будто меня посадили в рояль. Ощущение было страшное и великолепное. Я попробовал открыть рот (просто так, за компанию) и тут же вспотел.

Моего собственного голоса почти не было слышно, а то, что удавалось расслышать в оглушающем звоне и радужных блестках, меня совсем не устраивало. Это был голос безнадежно больного, зачем-то попавшего в рай. На бал ангелов. Девчонки успевали петь и коситься смешливыми узкими глазами.

Мама напряженно смотрела то на меня, то на женщину в черном.

Она подняла руку, и рояль мгновенно умолк. Как будто уши чем-то внезапно заткнули.

– Ты, это... – просто сказала женщина. – Ты песню какую-нибудь знаешь?

– «По долинам и по взгорьям», – тихо сказал я.

Женщина попыталась сдержать улыбку.

– А вот эту: «Солнечный круг, небо вокруг»?

Ну кто же не знает этой песни? Я заулыбался, закивал, и женщина вновь подняла тонкие руки над своей красивой головой.

– Солнечный круг, небо вокруг, это рисунок мальчишки, – пел я вместе со всеми.

Но что-то было опять не так.

Хор смолк. Женщина в черном лишь слегка сжала сухую ладонь – и наступила отчетливая, ясная, музыкальная тишина.

– А теперь один, – сказала женщина, и тихонько запела сама, помогая мне взять первую ноту:

– Солнечный... Ну, давай!

Я запел, но быстро остановился.

– Да... – сказала женщина в черном, обращаясь как бы сама к себе. – Ну иди пока к маме.

И вышла в коридор вместе со мной.

В коридоре было немножко темно. Мамины глаза блестели от волнения.

– Ну вы знаете, – просто сказала женщина, – данных у него я не вижу пока. Совсем.

– Бесперспективный? – с вызовом спросила мама.

– Ну что я могу сделать? – развела руками женщина. – Нет слуха. Попробуйте в сольфеджио. Возможно, там выявится внутренний слух. Так бывает. Или в оркестр народных инструментов. Там есть группа ударных. Трещотки, ложки. Пусть пока развивает чувство ритма.

– Ну спасибо, – вздохнула мама. – Извините, что отняли у вас время.

– Да что вы, – улыбнулась женщина. И вдруг погладила меня по голове. Мягко так. Нежно.

– Тут много кружков, – сказала она и закрыла за собой дверь.

Кружков, действительно, было много. После музыки мы с мамой решили, что я хочу рисовать. Но кружка рисования не было, была только изостудия.

Это была настоящая изостудия. Человек десять довольно взрослых людей в абсолютной тишине рисовали чайник. Возле чайника на старом потрескавшемся столике лежала сморщенная груша. От вида этой груши мне даже во рту стало противно.

– Ну давай, садись, – сказал руководитель изостудии, задумчивый и медленный человек в старой вязаной кофте. Он дал мне цветные карандаши и большой лист ватмана. И ушел. Я долго не мог понять, что нужно делать. Напряженная обстановка действовала угнетающе. Видимо, задумчивый в вязаной кофте просто забыл объяснить мне задание. Все рисовали какие-то тени, штрихи. Зеркала. Тучи. Горы. Правда, на некоторых рисунках я все-таки узнавал скучную полудохлую грушу.

...Видимо, задание было на самом деле такое: нарисовать чайник, чтобы его никто не мог узнать. Для этого художники использовали только простые карандаши и еще какой-то черный уголь. Мрачные закопченные сосуды на белых ватманских листах увлекали меня в дебри фантазий.

Я представлял себе черный закопченный чайник, который висит над костром на суковатой палке. Вокруг сидят партизаны. Партизаны молчат. Сегодня у них был трудный день. Они минировали мосты, заваливали дороги спиленными деревьями, сбивали самолеты, уничтожали технику и живую силу немецко-фашистских захватчиков. Теперь партизаны пьют чай из чайника и слушают сводку Совинформбюро.

Чайник моего соседа почему-то больше походил на индейский. Я живо представил себе черный индейский чайник, который висит над костром на суковатой палке. Кругом горы, возможно, Кордильеры. В воздухе стрекочут цикады. Индейцы сидят молча. Сегодня у них был трудный день. Они пасли мустангов, охотились за косулями, строили вигвамы. Теперь индейцы пьют чай из чайника и молчат. Только вой волка доносится откуда-то издалека.

У одной девочки чайник напоминал какую-то древнегреческую или даже, возможно, этрусскую вазу. Я быстренько представил себе древних греков или этрусков. Они сидят вокруг костра. Женщины пляшут ритуальные танцы. Этруски пьют вино из своей чаши, очень напоминающей чайник. Где-то далеко на них идут походом древние греки во главе с Александром Македонским. Вот войско Александра Македонского делает привал. Воины сидят вокруг костра, и греют чай: на суковатой палке висит их любимый боевой чайник. К ним подходит Александр Македонский. «Здорово, ребята!» – весело приветствует он своих воинов.

...Я так устал от этих мыслительных дебрей, что неожиданно ничего не нарисовал.

Ко мне подошел задумчивый человек в вязаной кофте.

– Может, тебе простые карандаши дать? – с интересом осведомился он.

– Нет, спасибо, – сказал я устало. – А у вас есть какое-нибудь другое задание?