Просфора игумена Сергия

- Весь горит, - сказал безразличным тоном лагерный врач, - температура сорок один и три. Двух сторонне воспаление лёгких. Мокрота ржавая, то есть с кровью.

- Кашляет-то как! Плотник он хороший, - сообщил бригадир. Он пришёл проведать своего подчинённого.

- Сочувствую.

- Может, отойдёт? - с надеждой в голосе спросил бригадир.

- Ага! В лучший мир. Анальгин я на него перевожу, а больше мне его лечить не чем.

- Жаль. Плотник он от Бога.

- Такие слова не надо говорить, - нахмурился врач. – Хрущёв затеял антирелигиозную компанию. Обещал показать последнего попа по телевизору. А ты – Бог! Услышат, доложат, кому следует, и ты вертолёт за праздник видеть будешь!

- Да куда дальше-то? И так за Полярным кругом!

- Поверь – найдут.

Бригадир молча посмотрел на врача и, согласившись с ним, промолвил:

- Пожалуй, могут.

- Какая у него статья?

- Тунеядство и получение не трудовых доходов.

- Поразительно! И при всём при этом хороший плотник?

- Охренительный, - сказал бригадир, и в его голосе слышалась жалость и досада.

- С такой статьёй. Чудеса в решете: дыр много, а выбраться нельзя.

- Да, - вздохнул бригадир, - не выбраться. Ну, ладно, бывайте.

С этими словами он надел ушанку и направился к выходу.

Врач кивнул головой и с любопытством посмотрел на больного.

На койке лагерного лазарета лежал человек, когда-то видно сильный, но сейчас очень худой от недоедания и тяжёлой работы, с многодневной щетиной, лысый, на лбу капли пота от жара, лицо красное. Он лежал с закрытыми глазами, лихорадка его била и он дрожал под тонким лагерным одеялом, время от времени заходясь в надрывном кашле.

- Как себя чувствуете, Осип Игнатьевич? – спросил врач.

- Великолепно! – слабым голосом ответил больной. – Только я Никодим.

- А по документам: Седов Осип Игнатьевич, сорока пяти лет отроду. Шифруетесь? Ровесник революции, а тунеядец. Не стыдно?

Больной с трудом открыл глаза и посмотрел на врача упрямым взором:

- Я монах Троице-Сергиевой Лавры.

- Это гдетакая?

- В Загорске, под Москвой. Постриг принял с именем Никодим. Работал там и молитвы творил.

- А! Ну, понятно, почему тунеядец. Молитвы читать – не мешки ворочать!

- Бывает, что легче мешки ворочать. Лукавый силён. Я тоже не верил, пока сам не попробовал. Патриарх Алексий имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»

Монах помолчал и добавил:

- И «За оборону Ленинграда».

Больной тяжело дышал, закашлял и опять закрыл глаза. Врач посмотрел скептически:

- Ага! Верю! Сам болтун.

Больной открыл глаза и посмотрел на врача внимательно.

- Не знаю, может, ты и болтун.

- А ты обманщик! Врёшь, а вам люди деньги за это несут. И не стыдно брать-то? Вот они - не трудовые доходы!

- Это пожертвования от чистого сердца. Люди в храме находят утешение. Скорби вмиру много.

- Почему честным трудом не хочешь зарабатывать?

- Я перед тобой исповедоваться не буду. Господь знает.

- Гордый.

- Смиренный.

- А топором,правда, хорошо владеешь.

- Правда. Я плотником в мирской жизни был. А в войну сапёром был, мосты через реки наводил.

- О! Да ты геройская личность! – в голосе врача слышался сарказм.

- Не знаю. Каким Господь уподобил создать, такой и есть.

- Да? Ладно, лежи, Осип Игнатьевич, к утру предстанешь пред своим создателем.

- И пред твоим тоже.

- Нет, я не верю. Я просто сдохну, и превращусь в прах земной!

- Аминь! Каждому будет да по вере его!

- Ну-ну. Какая тут вера? У вас девственницы рожают, кусты огнём пылают, да не сгорают, да ещё и говорят при этом.

- Писание знаешь?

- Интересовался. Только чудес не бывает.

- Всё по воле Его.

- Блажен, кто верует, легко ему на свете.

- И это правда. Грибоедов знал, что писал.

- Это ирония.

- Это Евангелие: «Кто будет веровать, и креститься, спасён будет».

- Даже перед смертью не сдаёшься.

- Привычка с войны: никогда не сдаваться.

- Попробуй выиграть этот бой, солдат.

- «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», - отозвался, стуча зубами больной, трясясь под одеялом.

- Воюй, солдат.

Врач развернулся, вышел из палаты, предварительно выключив свет.

В палате больной был один. Это что-то вроде изолятора. Боялись, что болезнь может быть заразной, инфекционной.

Монаху было собственно всё равно. Мысленно он уже простился с жизнью. Единственное о чём он жалел, так это, то, что он умирает не всвятой земле Лавры. Он лежал и смотрел в темноту, вспоминал жизнь свою.

В мае прошлого года, как вышел этот указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», не всех насельников монастыря удалось отстоять и по промыслу Божьему отправили их на севера.

Вот и ему грешному дали год за тунеядство в колонии общего режима и три года поселения. Максимальный срок. За что на него так прокурор и судьи взъелись? Наверное, за медали на рясе. У монаха, как и у солдата мало личных вещей. Да они и не к чему. Но медали это его, личные, честно заслуженные. И орден Славы третьей степени, тоже его заслуженныйтам, на мосту под огнём противника.

Год почти прошёл, как осудили, глубокая осень на дворе, а он лежит и умирает в лагерной палате от воспаления лёгких.

Лёгкие у него слабые, война поспособствовала. В начале ноября под Киевом вроде и не так холодно было, а когда понтонную переправу наводили, пришлось постоять по горло в воде. Вот и случилось что-то типа воспаления. Но на войне лечение простое: стакан спирта и пропотеть ночь под телогрейками, а утром снова в бой. И не чего, главное. Азарт что ли был? А на следующий год под Бобруйском его ранило серьёзно. Немецкая пуля прошила лёгкое. Переправу фашисты бомбили и расстреливали с воздуха. Вот его и зацепило.

Монах Никодим закрыл глаза. В памяти всплывали образы, звучали голоса. Впал в полузабытьё.

«Смертью смерть поправ».

Ему слышался гул немецких бомбардировщиков и пулемётные очереди с немецких штурмовиков.

«Господи, когда же это всё кончиться?»

Кто это сказал? Ах, да, тот полковник в землянке. Немцы в тот раз бомбили так, что землянка аж подпрыгивала, невзирая на то, что сама была в земле. Полковник, коммунист, произнёс эти слова и перекрестился. И как рукой сняло! Всё стихло – бомбёжка прекратилась. Все молча разбрелись по своим позициям. А к вечеру опять немцы налетели – штурмовики и истребители, без бомбардировщиков. Видать с бомбами у немцев был напряг в то время. Вот тогда его и зацепило.

«Господи, когда же это всё кончиться?» Как же холодно!

Пришёл старший сержант Осип Седов на войне к Богу. А после проклял Бога, когда узнал, что вся семья его погибла. Не от фашистов. Нет. Простые бандиты за хлебные карточки лишили жизни жену и сына.

За что, Господи! Сыну-то всего шесть лет.

Жить не хотелось. Как прожил он тот год - не помнил. И проклинал Господа и молился ему. И смирился с потерей. А жить всё равно не хотелось. Не зачем.

- Смотри сколько вдов молодых, - говорили ему, - женись, не одного сына ещё сделаешь. Тебе же ещё тридцати годов нет, молодой ещё.

Нет, не хотел. Всё войну он жил мечтой о встрече с женой и сыном. Эта мечта на войне его хранила. А вернулся, прожил с ними всего полгода. Зарезали, за карточки.

В Загорске Лавру восстанавливали, плотники требовались. Душа захотела монашеской жизни. Через два года Осип принял постриг и стал Никодимом. Прошло четырнадцать лет. Многое чего поменялось. Сталин оказался плохим. Чем? Тем, что войну выиграл? А до войны промышленность поднял. Да без этой промышленности страна войну выиграла бы? А после войны? Страна в разрухе, а он Лавру восстанавливает. Может быть, где-то и перегнул палку. А без строгости в любом деле нельзя.А этот пришёл добрый. Всех перевоспитать хочет, что бы в коммунизм уверовали. Да на северах скорее в Бога поверишь,

чем в коммунизм! Жизнь-то тяжёлая. И с Богом легче, чем с коммунизмом.

Холодно. Мысли путаются.

« Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного».

Надо встать, и помолится перед смертью. «Смертью смерть поправ».

Никодим тяжело поднялся с койки. Икон здесь, конечно, никогда и не было. Где здесь восток? А, какая разница. В одном исподнем встал на колени перед стеной, что напротив двери. Перекрестился, начал творить молитву.

«Молю Тебя, Судья неба и земли, бесконечную любовью Твоей к нам, грешным. Прости мне, Господи, согрешения мои вольные и не вольные, как словом, так и делом, как ведением и неведением. Прости, Всемилостивый, что покинул Лавру не по своей воле, не бросай меня, Господи».

Слёзы из глаз.

Тяжело стоять, слабость, пот льётся ручьями, а холодно.

«О преподобный отче наш Сергий, игумен Радонежский, всея России чудотворец! Воззри на меня недостойного Никодима милостиво и помяни меня в своих святых и благоприятных молитвах к Богу. Не отступи от меня духом, пастырь наш добрый, ибо ты и по смерти живой пребываешь…»

Краем глаза Никодим заметил, как из темноты вышел человек в серой заштопанной рясе, с лицом аскета, бородой клином, длинным славянским носом с горбинкой и умными, но строгими серыми глазами.

Никодим понял, что это отец Сергий, страха не было.

- Не сомневайся, чадушко, о тех из вас, кто в изгнании, вне обители, я, игумен ваш, забочусь ещё больше. Ты своих не бросал, тебя свои не бросали. Неужто я хуже?

Никодим вспомнил как его, раненого, выдернул из воды Касым, казах, там, под Бобруйском.

- Да, и это тоже, - подтвердил Сергий. – Отвернулся русский народ от Бога и Бог от него отвернулся. И сколько несчастий пало на голову народа из-за гордыни правителей! Но поворачивается народ к Богу и Бог к народу русскому. А что сейчас творится на Руси нашей? Татары такого не позволяли, что этот русский на престоле русском же затеял. Но всё воздастся по заслугам его.

- Он украинец,- осмелился возразить Никодим, понял, что Сергий говорит о Хрущёве.