— Я понимаю, тебе больше хочется с девочками развлекаться, — насупился главнокомандующий, — но мы все-таки бросим жребий. До возвращения в Москву здесь я командую.

Слава Богу, вечером Ардалион разрешил нам вместе с писателями посетить ночное плато Гиза и побывать на представлении «Звук и свет». Зрелище сие достойно восхищения, состоит оно в сочетании рассказа о событиях древнеегипетской истории, который доносится из мощных репродукторов, с чередованием освещений. Сфинкс и три пирамиды то ярко освещаются желтым или красным светом, то очерчиваются хрупким силуэтом, то становятся синими, фиолетовыми, зелеными. Все это, учитывая великолепную строгость и изысканность форм памятников на плато Гиза, чарует и завораживает, но нам с Николкой — особенно Николке! — было грустно, поскольку я вытащил сломанную спичку и завтра нам с ним предстояло пилить в Александрию.

Вернувшись с представления на плато Гиза, мы уселись в номере у Мухина и Ардалиона Ивановича и стали пить смирновскую водку. Вместо первого тоста Ардалион прочитал воззвание к богу Ка:

— О, всевидящий и влекущий нас по правильным путям, великий Ка! Ты, которому подчиняются все ибисы и кобры, все стрелы, пущенные наугад, и все реки, не знающие еще, куда бежать из своего истока и лишь интуитивно находящие свой путь к морю! Ты создал культуру и цивилизацию, которые никто не планирует, а лишь общечеловеческая интуиция творит их. Веди нас, Ка, и дай нам удачи в нашей охоте!

— Доброй охоты, Ка! — добавил Николка.

— А ну, Ка, давай, Ка, возьмем, Ка, да выпьем, Ка, — добавил я.

— Когда наступит полночь, — сказал главнокомандующий, — сходим еще разок прогуляться на улицу Шампольона.

— Может, нам вообще прочесать весь городишко, — возмущенно спросил Николка, у которого теплилась задумка заглянуть на чаек к киевлянкам.

— Этого не потребуется, — спокойно ответил Тетка.

Однако ближе к полуночи стали происходить такие странные вещи, что план похода под стены дома Закийи полностью провалился. Все, кроме меня, ни с того ни с сего начали советь. Я с удивлением смотрел на них, как они хлопают слипающимися глазами, и ничего не мог понять — выпили ведь мы всего одну бутылку! Без четверти двенадцать Мухин с очень вялым видом поднялся с кресла, еле-еле добрел до кровати, рухнул и моментально уснул.

— Что за черт! — пробормотал Николка. — Я почему-то тоже вот-вот вырублюсь. Ардалион, ты случайно ничего не подмешал нам в водку?

— Если и подмешал, то не я, а Федька, — таким же вялым, почти замогильным голосом ответил Ардалион Иванович. — Потому что я тоже валюсь с ног, а он, смотри-ка, ни в одном глазу.

— Да вы чего это, орлы, с ума посходили? — сказал я. — Это с одной-то бутылки?

Но дело явно было ни в какой не в бутылке, потому что еще через несколько минут Николка вытянулся в кресле, запрокинув голову, и уснул.

— Федор, Федор, Федор… — забормотал Ардалион Иванович, и побрел к кровати так, будто нес полный мешок песка из Ливийской пустыни, повалился на кровать и последнее, что он сказал, было: — Я должен навести порядок…

Он мощно засопел, а я принялся тормошить их каждого по очереди:

— Не спите, орлы боевые! Мужики, кончайте валять дурака! Николка, а Николка, а как же твои карамболины? Николай Старов! Я цыганский барон, у меня много жен… Мухин! Как вам не стыдно! Ведь вы же врач! Игорь Петрович, вставайте, вас ждут больные, у писателя Пупкина развязался пупок, а у критика Ангальт-Цербстского случилось чернилоизлияние. Где ваша клятва Гиппократа? А уж вам, Ардалион Иванович, должно быть больше всех стыдно. Впутали нас всех в эту авантюру, а сами… Эй, гражданин Дядька-Тетька! Вы собирались, кажется, идти брать штурмом танцовщицу Бастшери. Товарищ начальник, вставайте, вам звонит Иосиф Виссарионович, говорит, что вы должны получить с Федора Мамонина доллар за упоминание его имени. Ардалион, ты слышишь, что я говорю? Перестройка коснулась всех сфер нашей жизни. Застойные годы уходят. Красно-коричневые поддержали Саддама Хуссейна. Ардалион, ты что, не слышишь? Я уже наговорил тебе на сто долларов штрафа!

Зыбкая улыбочка чуть коснулась губ Тетки. Должно быть, ему снилось, что он заработал очередные полмиллиона, а может быть, танцовщица Бастшери сообщила ему, что клад Рамсеса Второго закопан у него на Преображенке под фанерным колоссом серпа и молота.

Но сколько я ни пытался уверить себя, что этот подлый сон троих моих товарищей всего лишь их глупая шутка, мне сделалось очень не по себе, и я подумал, а не обратиться ли мне за советом к Бабенко, только я не мог вспомнить его имя и отчество. Есть у меня эта проблема — я очень туго запоминаю имена и отчества людей. Сильнее не было доселе в моей жизни минуты, чем та, что последовала после того, как я, решив все же идти к Бабенко, вышел за дверь. Очарования, мучавшие меня позапрошлой ночью, вспыхнули с невероятной мощью, в голове все помутилось и поплыло, мир стал горячим, как полдень на плато Гиза, — в коридоре около двери нашего с Николкой номера стояла танцовщица Закийя Азиз Галал.

Глаза ее светились чудесным блеском, нога ее сделала шаг в мою сторону, рука ее вытянулась вперед и взяла мою руку, губы ее стали говорить какие-то слова на неизвестном мне языке — не по-английски и не по-арабски; произнеся длинную фразу, она опустила взор. Потупленные глаза ее в густых ресницах лучше всего подсказали мне, что бог Ка благоволит мне, и я интуицией угадал смысл сказанной мне фразы на неведомом наречии. Ниц предо мною потупились не глаза красивой женщины, а само ее желание взять меня, насладить меня и насладиться мною, моей жизнью и молодостью, которые она должна отобрать у меня.

В страстном порыве я обнял ее за талию, открыл дверь номера и провел туда мою Бастшери, и она не сопротивлялась, она прижималась ко мне своим мягким и горячим телом. Минуты полетели так быстро, что я не помню, как и когда я снял с нее сетчатое платье, не помню, что я говорил ей, а ведь я говорил ей что-то, чуть ли не на том же самом языке, на котором она обратилась ко мне в коридоре. Страстного моего желания было так много, что ни разу за всю ночь, ни единой секунды я не посвятил мыслям о страшной расплате, которая ждет меня под утро. Лобзания, которыми я осыпал ее всю с головы до ног, всю ее, лежащую в моей постели и сверкающую красотой и драгоценностями, не были подпорчены трусливым холодком, леденящим уста жертв. И я не помню, слышал ли я что-либо еще, кроме звуков, сопутствующих любовным усладам, кроме ее и моего голоса, изъяснявшихся на непонятном наречии. Сквозь ночь летели мы, как два крыла одной большой и красивой бабочки, порхающей среди высоко поднявшихся цветов или среди низко летевших звезд. Опущенных звезд и высоко взметнувшихся цветов было так много, что вся комната наполнилась их благоуханием и сиянием. Ресниц ли моей Бастшери касался я губами, мочку ли уха трогал языком, или снова и снова вторгался в горячее и сильное лоно, всякий раз все новые и новые цветы и звезды рождались во мраке нашей египетской ночи.

Угрюмый свет утра, забрезживший в окне, застал меня еще живым, еще жаждущим, но все же, чем больше светало, тем сильнее охватывал меня гнет смерти. Тяжкий, но счастливый сон постепенно переводил меня из ирреальной реальности в обыденность сновидения. Огнь, горевший во мне неиссякаемо в течение всех этих вихрем промчавшихся часов, стал гаснуть. Желанья предательски покинули меня, и я не помню, в какой миг и как я умер, в какой миг и как крылья нашей бабочки распались и осыпались.

Странно и дико было мне открывать глаза и смотреть на Николку, который, как видно, уже несколько минут тряс меня за плечо, уговаривая проснуться и выкрикивая страшную фразу о том, что завтрак через пять минут кончается. Когда я, наконец, встал, меня пошатывало. Умываясь, я медленно осознавал, что не умер, что череда «швед-поляк-австриец-русский» пока еще не получила своего последнего звена. Единственным объяснением факта моей внезапной жизни приятно было считать, что я полюбился Бастшери, и она решила забирать меня по кусочку.