— Федор! Где ты! Федя! — вдруг донесся до меня взволнованный, если не испуганный голос Николки, я отпрянул и в открывшихся глазах моих успело запечатлеться, как фигура барельефа в долю секунды возвратилась в свое прежнее положение — сидящей на корточках перед кустом пышных лотосов. Я выпрямился и нетвердой поступью вышел из комнаты, где произошло наше второе, прерванное, свидание с Бастшери.

Лицо Николки, когда я вышел ему навстречу, и впрямь было перепуганным.

— Что с тобой? В чем дело?

— Федор! Там такое!.. Идем скорее! Кажется, сейчас… Пойдем!..

Он повел меня в одну из комнат, через которую мы, вместе с писателями и гидом Анной Павловной прошли довольно бегло, поскольку в ней было гораздо темнее, чем везде. Когда мы вошли туда, Николка сказал:

— Где камень, который ты нашел сегодня у «колоссов Мемнона»? Он при тебе?

— Вот он, — сказал я, извлекая из кармана обломок с изображением глаза.

— Смотри туда, — указал мне Николка, но секундой раньше я уже успел увидеть то, что его так поразило, и, признаться, испуг овладел мною не меньший, чем только что я наблюдал в своем друге. В самом углу комнаты, менее всего освещенном, располагалось на стене рельефное изображение фараона в два человеческих роста. Фараон сидел на своем троне, как водится в профиль, в руках у него были символы царской власти, а на голове красовалась корона Верхнего и Нижнего Египта. Но главное — лицо его было повреждено: не хватало двух третей глаза, словно кто-то выстрелил Рамсесу в глаз из крупнокалиберного ружья. В руке же у меня лежал именно отстреленный кусок барельефа.

— Давай, я тебя подсажу, — предложил Николка.

— Ну, давай попробуем, — согласился я, и он, обхватив меня за ноги чуть повыше колен, поднял на достаточную высоту, чтобы я мог дотянуться до лица фараона. Обломок безукоризненно вошел в щербину и не вывалился, когда я отнял от него руку. Теперь изображение лица Рамсеса выглядело целостным и благодарное выражение тенью прошло по нему.

— Фантастика! — воскликнул Николка, поставив меня обратно на пол. — Держится! Слушай, а как же он оттуда выпал?

— И как он оказался около «колоссов Мемнона»? Хотя, впрочем, — тут же нашел я объяснение, — вполне вероятно, что кто-то выковырял или подобрал здесь этот кусок, а потом обронил или выбросил его около «колоссов».

— Не говори аллитерациями, — заметил Николка и тут же проявил некоторую подлость натуры. — Давай я тебя еще раз подсажу.

— Зачем? — спросил я.

— Как зачем? Не оставлять же фараону! Выковыряем и отвезем в Москву. Ты представь только, у тебя будет такая реликвия! И мне отщипнешь кусочек.

— Ты что, сдурел?! — возмутился я. — А еще ученый. Все вы, ученые, такие. Как только морда не загорится от стыда!

— Да пойми ты, чудак-человек, он же снова вывалится и кто-нибудь поднимет и унесет, какой-нибудь прощелыга-янки или жирный бош.

— Вот пусть они и уносят, — еще более резким тоном сказал я, готовый смазать своему лучшему другу по роже. — А я, во-первых, считаю себя представителем самой высококультурной нации — раз, и, во-вторых, ты что, не знаешь, как мстят духи, охраняющие эти гробницы, всем, кто покушается на их целостность и сохранность? Ты что, не боишься?

— Пожалуй, ты прав, — улыбнулся Николка. — Прости, старик, что-то на меня вдруг напало, будто лукавый под руку толкал. Прости мне, что я позавидовал тебе, когда ты нашел этот обломок.

Мы постояли еще несколько минут, глядя на изображение нашего Рамсеса, которому мы вернули не что-нибудь, а глаз.

— Все-таки мистика какая-то, — сказал я и предложил Николке, наконец, уважить писателей и вылезти наружу.

Нас, естественно, отругали за недисциплинированность и заставили сказать спасибо, что они нас подождали и не полезли в следующую гробницу.

Усыпальницы Сети Первого и Тутмоса Третьего, которые мы осмотрели в течение следующих двух часов, были столь же великолепны, как гробница нашего Рамсеса, и мы так же бродили по ним, как зачарованные, не в силах налюбоваться бездной вкуса и гармонии. Интересно, что когда фараон умирал, работы по строительству и отделке комнат усыпальницы прекращались мгновенно. Самые дальние комнаты не дорыты до конца, а в тех, дорытых, не отшлифованы стены, а если отшлифованы стены, то на этих стенах сохранились наброски барельефов, сделанные смелой рукой художника. Если же в какой-то комнате уже начат барельеф, то при известии о смерти заказчика каменотесы тоже прекращали свою работу. Такие неоконченные барельефы мы тоже видели.

Много видел я в гробницах Тутмоса и Сети разных прекрасных танцовщиц и флейтисток, подавательниц пива и дарительниц лотосов, но не было там ни одной, которая могла бы сравниться с моей Бастшери, сидящей на корточках перед кустом пышных цветов в гробнице нашего Рамсеса. И странно мне было думать, что сегодня она еще приедет в Уасет, поселится в гостинице с расхожим названием «Савой» и будет ждать меня в одном из самых роскошных номеров этой гостиницы.

Между тем автобус уже вез нас обратно в Луксор, где после обеда мы должны были отправиться в «Савой» и устроить там засаду. И мне предстояло еще как-то объяснять друзьям, что мы не должны хватать Бастшери, не должны останавливать ее путь по векам и странам, и совсем уж некрасиво выпытывать у нее секрет клада Рамсеса Второго.

Патио в «Савойе» и впрямь оказалось чудесным. Посередине располагался бассейн размером где-то около десяти метров в ширину и пятнадцати в длину, может, чуть поменьше. Рядом с бассейном находился бар со множеством напитков, по левую сторону от бара вдоль кромки бассейна столики под зонтами и пластмассовые кресла, а по правую — лежаки, застеленные мягкими оранжевыми матрацами.

Узнав в «Савойе», что госпожа Галал еще не приехала, мы купили за четыре доллара четыре билета и отправились купаться, загорать и пить пиво. Вода в бассейне оказалась лучше, чем в здешнем Ниле, без топливных пятен. К тому же, здесь можно было не опасаться, что со дна вылезет крокодил-перестарок. Кроме нас здесь наслаждались жизнью всего несколько человек. Белокурый ариец атлетического сложения отдыхал в компании своей столь же белокурой возлюбленной. Они оба так и светились любовью друг к другу, то и дело краем глаза я замечал у них нежнейшие ласки, взгляды, касания. Потом она бросалась в воды бассейна — маленькая, юркая и сильная рыбка, а он, утолившись зрелищем ее купания, тоже бросался в воду — мощный, крупный, торпедовидный дельфин. Некрасивая англичанка, накупавшись, закуривала сигарету и садилась писать что-то за столик под тентом, любуясь, как плавают в бассейне влюбленные немцы. Должно быть, она писала детектив: «Войдя во дворик гостиницы, инспектор Браунинг сразу оценил обстановку — белокурый ариец атлетического сложения отдыхал в компании своей столь же белокурой возлюбленной, которая наверняка не догадывалась, с каким патологически преступным типом свела ее богиня любви Афродита…» Подруга этой сочинительницы была, напротив, весьма сексапильной, и Николка, невзирая на свою влюбленность в киевлянку Ларису, не преминул поплавать с ней, поулыбаться и раздобыть даже какие-то сведения:

— Канадки, — сказал он, вернувшись из бассейна и бросаясь плашмя на мягкую подстилку лежака. — Мы могли бы ухлестнуть за ними, учитывая твои познания в английском.

— А как же твоя Сильва? — усмехнулся я.

— Сильва! До Сильвы еще доехать надо. Не дай Бог, ее кто-нибудь из гарных хлопцив охмурит. Да я просто так про этих канадок. Тем более, что вторая — не фонтан. Представь себе, ее зовут Джон. Разве могут женщину звать Джон?

— У них все может быть. Свободный мир.

— А может, они — того?..

— И это может быть. Вторую-то, красотку, как зовут?

— Не то Энди, не то Энджи. Возьми да уточни.

Вместо завязывания еще одного знакомства, с этими канадками, я отправился к портье. Госпожа Галал пока еще не приехала. Я вернулся в патио, с разбегу нырнул в бассейн, проплыл под водой в один конец, развернулся и, не выныривая, еще раз пересек чудесную лужу. Когда я вынырнул, то не поверил своим глазам. На бортике бассейна стоял Бабенко и хлопал мне в ладоши. Остальная писательская братия наполняла своей дружной массой внутренний дворик гостиницы «Савой». Они что, тоже охотятся на Бастшери?