- Да я не знаю.

- И я не знаю. Мы живем уже 12 лет, представляешь? 12. Оглянуться не успела - а зима катит в глаза. Серебряные ложки на горизонте. И вот выясняется, что я о нем ничего не знаю, абсолютно ничего. Как будто только что познакомились, да и то на уровне знакомства - шапочно, шляпочно, кепочно...

- Самое время влюбиться. - Саша все еще не знал, как он, собственно, должен на все услышанное реагировать.

- Я бы - с радостью. Я бы в кого-нибудь влюбилась. Только вот в кого? У меня, кроме него, никого нет. Думаю, что и он в том же положении... Видишь ли, я бы понимала, если бы он запил. Представь, радовалась бы.

- Что ж, мы, медики, - известные мастера этого дела. Но вряд ли на радость ближним. - Он налил ей вина.

- Но это, во всяком случае, что-то объясняет. Это объяснимые поступки. Но вот зачем он, совершенно трезвый, прыгнул с моста?

- С какого моста? - впервые за весь разговор с интересом спросил Саша.

- С моста через канал, в Серебряном бору.

- Среди бела дня? - Саша на глазах оживал.

- Ночью. Мы поехали купаться, и он вдруг пропал. Я как сердцем почувствовала - сначала голос из темноты: "Ребята, привет", - а потом всплеск. Никто и не видел, как он прыгал, и не на спор, и не для кого-нибудь. Просто так.

- А может, он и не прыгал?

- Прыгал. И что меня после уж поразило - он считает, что прыгать по ночам с мостов вполне обыкновенно. Он даже удивился, что я придаю этому какое-то значение, а когда все стали, уже на дороге, все это обсуждать при нем, он попросил остановить машину и вышел. Я хотела вместе, а он не позволил.

А что он сам говорил?

- Ничего не говорил. Молчал всю дорогу. Ну, что ты об этом скажешь?

- Взбрело в голову, и все. Мост понравился. Что я могу тебе сказать? Подсознание - темное дело.

- Может быть, он хотел почувствовать, что он еще молодой и ему все доступно, просто. Так же? Он же раньше прыгал... Быть может, в этом все и дело?

...Свет слева, из окна, лицо у нее при таком освещении - юное, неожиданно для самого себя отметил Саша.

- ...Он говорит, что у него пропала всякая охота к общениям любым, и со мной в том числе, и если это мне в тягость, то он ничего с собой поделать не может. Сейчас я бы даже радовалась тому, что меня всегда раздражало в нем: какая-то сверхобщительность. Раньше я не выносила, когда он повторялся, мог бесконечно говорить о важном только для него с совершенно случайными людьми, вдруг замыкаться, а потом так откровенничать... Помнишь про варежки? Варежки на веревочках?

- Нет, не помню.

- Он столько раз рассказывал мне самой, при мне другим да и, наверное, без меня, как мы познакомились. Я носила в 17 лет варежки на веревочках. Ну и что, что на веревочках? В этом был рациональный смысл. Я их постоянно теряла, пока сама не пришила эти веревочки, а его эти варежки ужасно умиляли. Как выпьет - обязательно про варежки на веревочках. Я говорю остановись, надоело, а он - кому как, мне лично совершенно не надоело...

- Да, помню, он рассказывал, я помню. Он вообще любил про тебя рассказывать...

...Саша увидел его большое, растерянное лицо, улыбку и то, как они тогда неловко обнялись на глазах, как им показалось, всего международного аэропорта в Шереметьеве, хотя, конечно, никто на них не обращал никакого внимания, и как они молча прошли среди стекла, зеркал - внутри толпы, точно зная, что поговорить им не удастся, не надеясь на разговор, и все же надежда у них была, если и не на разговор - на то, как бывает у русских людей - вдруг сомкнутся сердца. Мимо них двигались туристы, группами, в одиночку какие-то люди в синих пиджаках, увешанные значками, - немцы и, может быть, католические монахини, странствующие студенты, размахивающие сумками.

Петр рассеянно оглядывался, выбирая, куда бы сесть, и место нашлось. Два кресла были свободны, но потому и свободны, что как раз напротив размещался киоск с продажей русских сувениров, где за высоким стеклом были распластаны расписные платки, поблескивали меха, шапки, бутылки, балалайки - весело желтея.

Здесь, разглядывая чудеса Палеха и Хохломы, толкались приезжие. Здесь было суетливо, шумно.

Впрочем, им было совершенно вес равно, где сидеть.

Не хотелось ни тому, ни другому ничего говорить.

Объявили, что посадка через пять минут.

Ни у Саши, ни у Петра часов не оказалось.

Они сверили несуществующие часы. Все-таки - занятие.

- Спасибо, что приехал, - сказал Петр, - а то уж я думал, что ты человек-невидимка. Ну?

- Что - ну?

- Времени мало.

- Я на самом деле не мог. Мне передавали, что ты здесь.

Мимо них шли люди, толкались, смеялись, обсуждали сувениры, выставленные здесь.

Опять напомнили о посадке - по радио.

Петр: Время... Даже выпить с тобой не успеем.

Саша: Ну, не успеем. Подумаешь. Выпьем, ты там, я тут. Я тебе звонил.

Петр: Идти уже надо... Ты звонил, меня дома нет... Вчера смотрел "Принцессу Турандот". Представляешь, до чего докатился? Пока жил в Москве и мысли такой не появлялось.

Саша ничего не сказал. И Петр тоже, не считая далее возможным говорить о "Принцессе Турандот", замолчал. Надо было явно идти, но они не вставали, как будто ждали чего-то в этом разноголосом, шумном зале.

- Да, вот, - вдруг вспомнил Петр. Он протянул Саше сверток: - Это тебе.

- Что такое?

- Просто не знал, что тебе привезти. Все чего-то привозят. Я, как все. Вполне достойная электрическая бритва. А ты мне, как приезжему, можешь купить балалайку. А то, кроме того, что какой русский не любит быстрой езды, - какой уж русский купит сам себе балалайку?

- На самом деле хорошая бритва? - Саша принял способ общения облегченно. - Ничего, да? Может, халтура?

Петр ничего не ответил, встал только - опять напомнили про посадку. Надо было идти.

- Да, - словно только что вспомнил Петр, - знаешь, где я еще был?

- Где? - спросил Саша.

Петр достал из кармана бумажник, развернул и протянул Саше небольшую потертую фотографию собаки.

- Узнаешь? Жива.

Саша молча кивнул, мельком взглянув на карточку.

- Иду по лаборатории к клетке. Узнает или нет? Честно - не надеялся. А узнала. Подошел - прыгает, скулит. Выглядит отлично. Растолстела на харчах музейного экспоната.

Саша безучастно слушал.

Снова объявили посадку.