Этот небольшой пакет окончательно нарушил и без того шаткое равновесие в семье достаточно молодого и недостаточно известного ученого Миколы Покопанного. Начинался курортный сезон, и его жена (он называл ее Гроссбухом) настаивала на поездке в Сочи, а Микола робко выдвигал какие-то идеи относительно села. Ему, видите ли, нужна тишина, он любит копаться в огороде и прочее в том же духе. Жена уже чувствовала: еще один энергичный нажим — и он согласится с нею. Но именно в этот момент принесли этот злосчастный пакет. Вскрыв пакет и выложив на стол фотографии, Микола воскликнул:

— Никуда не еду! Все! Решено!

Сразу сообразив, что Сочи отошли в небытие, Гроссбух все же не удержалась:

— Как это не едешь?

— А вот так! Работать буду.

— Эгоист! Не жизнь с тобой, а сплошное мученье! Счастья за все годы не видела ни на одну начинку.

— Милый мой Гроссбух, — сказал Микола, поглядывая на фотографии, — разве ты не представляешь, что такое счастье?

— Вон у Пазуренков машина, дача, летом ездят к морю.

— Да им из-за этой дачи и голову некогда поднять.

— Не беспокойся: жена у него и одевается по моде, и в Болгарию ездила отдыхать.

— Эх, не понимаешь ты, что такое счастье, совсем не понимаешь. Для меня вот расшифровать эти письмена самое большое счастье!

— Опять что-нибудь шумерское?

— Нет, кажется, еще древнее. — Микола провел лупой над фотографией. — Вот эти глиняные таблички найдены в одном захоронении, на которое случайно наткнулись геологи в Афганистане. В предгорье.

Гроссбух надулась и, считая себя глубоко оскорбленной, вышла из комнаты. Микола остался наедине со своими уникальными фотодокументами. И тут же позабыл о своей стычке с женой и вообще обо всем на свете.

Только в канун Нового года, когда Киев укрылся снегом, в руках Миколы был черновик произведения, написанного тысячи лет назад на сырой глине. В нем оставалось еще немало непонятных мест, но основа уже прояснилась. Работал Микола до самозабвения, не думая о сне и еде, а на одежду обращал внимание только тогда, когда «ездил в Ленинград, чтобы сопоставить свои фотокопии с какими-то шумерскими таблицами, хранящимися в Эрмитаже.

Гроссбух оставила его еще осенью. Не захотела жить с «эгоистом, который думает только о себе», ей «надоело считать эти несчастные копейки», «терпение лопнуло»… Болезненно ли переживал это событие Микола? Возможно, что и так. Но друзья, коллеги, даже соседи этого не заметили. Как всегда, оставался он уравновешенным и дотошным исследователем. Многие радовались его успехам, но были и такие, что только пожимали плечами.

Медленно, но верно продвигался Микола вперед. Расшифровку этих древнейших письмен можно было сравнить, пожалуй, с добыванием жемчуга, с той только разницей, что добыть жемчужины слов гораздо труднее: ведь пласты тысячелетий прячут свои сокровища надежнее, чем воды океана. И как это ни странно, но охватывало Миколу чувство некоего совершенно нового, никому не ведомого простора. В сознание как бы входил древний мир, и с каждой строкой все шире и глубже. В этом психологическом комплексе были и привычки, и представления, и верования творца поэмы, но все это по какой-то непонятной причине преображалось в Миколином восприятии в некое пространство. Быть может, потому, что за этими знаками и символами видел он площади древнейшего города, храмы, реки и луга, отары овец, скалы, горы… Как бы там ни было, а долгие месяцы, проведенные в многотрудной работе, промелькнули для Миколы мгновеньем. И, вспыхивая, как молния, являлись открытия.

Отвоеванную у тысячелетий и подготовленную к печати поэму молодой ученый называл «Легендой о счастье». Вот ее текст: