Фурими сдаваться не собирался.

— После падения Ва'аллона и так слишком многое потеряно. Неужели Вы хотите, чтобы и это искусство кануло в небытие? Мир несовершенен, и люди будут убивать друг друга. Но высокое умение можно применять, чтобы спасти и защитить как можно больше людей! Использовать во благо королевства!

Син с удовольствием похлопал.

— Хорошо сказано, мальчик. Но ты убеждаешь не того человека. Я слышал золотые речи С'лмона, и научился противостоять им. Я уже сражался во имя империи, и тем ускорил её падение. Стоит ли защищать людей, от которых самому непросто спастись. И нужно ли что-то делать во благо королевства, где расплодилась нежить, а жрецов Дарительницы и Собирательницы рвёт на части фанатичная толпа.

Позабыв про ритуал, а может, всё же закончив, зелёный жрец ринулся в драку. Фурими перехватил его в последний момент, хотя явно предпочёл бы и сам поучаствовать в наказании наглеца.

— Я могу поклясться, что буду использовать это искусство только во благо? Или дело в средствах? Я готов заплатить любые деньги за обучение, Вам лично или храму… Дарительницы.

— Мне не нужны никакие клятвы. Искусство убивать никогда не применяется во благо. А храм не нуждается в средствах.

— Но любой культ нуждается в последователях!

Один из приятелей принца вступил в разговор настолько неожиданно, что спорщики невольно умолкли, с недоумением глядя на непрошеного помощника.

— Ведь ты на это намекал, жрец, предлагая первое посвящение? Это твоё условие, смертоносное искусство доступно лишь последователям смерти?

Син покачал головой и отвернулся. Если Фурими вызывал симпатию своей прямотой и искренностью, то этот крепыш с азартом в глазах и надменной миной на лице — только раздражение.

— Тебе не обмануть нас, жрец! Я видел сам, как жрица в белом сражалась мечом! Одна, против разъярённой толпы, окружённая со всех сторон. Я видел это, так не мог бы сражаться даже сам Фурими! С площади унесли больше десятка тел, и ещё больше отправили к лекарю. Если бы у стражников не нашлось метательных ножей, она бы ушла, прорвалась бы через толпу к переулку.

Син повернулся к болтуну. Ему казалось, что волна холода поднялась от сердца и ударила в голову. Во рту появилась горечь, ногти до боли впились в сжатые кулаки. Мало кого в жизни ему хотелось убить так, как этого заносчивого кретина.

Поёжившись под ледяным взглядом жреца, дворянин продолжил уже не так уверенно:

— Если уж баба способна на такое, что говорить о настоящих мужчинах! Я согласен принять это твоё посвящение, и даже носить белое — если ты будешь учить меня.

— Храм не настолько нуждается в последователях, чтобы вербовать их такими способами. — Собственный голос, скрипящий и ломкий, испугал жреца. — И менее всего мы нуждаемся в таких, как ты! А если ты ещё раз посмеешь упомянуть о той женщине, я совершу грех первого рода! Пошёл прочь, шваль!

Как ни странно, у гордого аристократа хватило ума не пытаться продолжать разговор. Сина, наконец, оставили в покое.

Он сидел в полном отупении, и даже когда в руки сунули миску с жидкой кашей, жевал бездумно, не ощущая вкуса и ничего не видя перед собой. Почему это ударило так больно именно сейчас? Не тогда, когда он узнал о её смерти. И не бессонной ночью после этого. Он был готов услышать об этом в любой момент, но почему именно сейчас это укололо так безжалостно?

Может, потому что равнодушный негодяй так азартно описывал твой последний бой. Тебе никогда не хватало смирения, как и мне, впрочем. Но я смирился со смертью, ведь мы давно едины с госпожой, а ты так любила жизнь… И как знать, может быть, именно твой последний бой так помог мне. Эти люди ведь хотели убить и меня. Но боялись. Ведь первые напавшие умерли бы наверняка, если уж женщина так легко сеяла смерть.

В смешанном свете луны и костра танцевал силуэт. Нет, не танцевал. Когда-то, десятилетия назад, он тоже тренировался похожими методами. Фурими? Ну кто ж ещё… Вспыхивали призрачными искрами капли пота, маслянисто отблескивало лезвие меча.

Син невольно покосился на остальных и тут же уловил блеск белков глаз. Смотрели все. Пожалуй, сам Син и в молодые годы постеснялся бы отрабатывать движения на глазах такой аудитории, но он никогда не был так красив, как принц. И никогда не был так мускулист и крепок. Пожалуй, учитель был бы недоволен. Сила тоже нужна, но увлечешься силой — потеряешь в скорости.

Син быстро выяснил, где ему постелили и стал укладываться спать. Но заснуть ему не дали. Тяжело дышащий человек присел рядом, вкладывая клинок в ножны.

— Скажи, что я делаю неправильно?

Люди вокруг устраивались на ночь, кто поближе к костру, кто подальше. На часах оставались сразу двое — но и отряд немалый. Одному лишь Фурими неймётся.

— Я не прошу тебя учить. Просто скажи, где я ошибаюсь? Мой наставник умер три года назад. Я считал, что моя защита идеальна — но ты так легко проходил её. И сейчас, я видел как ты хмуришься, глядя на тренировку.

Син тяжело вздохнул. И увидел же, глазастый! Пожалуй, проще ответить, чем препираться на ночь глядя.

— Ты слишком много уделяешь внимания верхнему горизонту. Один финт снизу — ты парируешь — и открываешься. И слишком полагаешься на силу. Я тебя ловил на глубоких выпадах, когда хватило бы отмашки.

Отчего-то не было злости. Неужели ему так не хватало этого — учить, поправлять, наставлять? Или просто слишком долго он не встречал людей, похожих на него. Когда-то его тоже поправляли. А он торопился и старался узнать — почему? Отчего не прошёл верхний выпад? Почему парирование по наклонной предпочтительнее? И когда учитель, наконец, покажет следующее движение?!

— А ещё ты слишком концентрируешься на себе. Ты уже наработал навык, теперь тебе надо концентрироваться на противнике. Если бы ты лучше чувствовал меня, пропустил бы вдвое меньше выпадов.

Неподалёку возбуждённо сопят приятели принца. Зря, конечно. Он даже по походке видел, что им далеко до своего кумира. Если будут бездумно следовать — их собственная беда.

— Скажи, мастер… Кем тебе приходилась та женщина?

Не зря всё-таки Фурими называют героем. Он так храбр? Или настолько глуп? Хотя скорее, просто очень хорошо чувствует людей. Злость перегорела. Хотя тому, другому, Син всё же не спустил бы.

— Приходилась? Никем… И всем. Встретились почти тридцать лет назад. Просто пятнадцатилетняя девчонка. Я освободил её в числе прочих из темницы одного любителя долгой жизни. Рабыня откуда-то с востока. Ни знакомых, ни родни. Хлебнула лиха от души. Там, среди прочих обречённых, сволочей хватало, что хотели напоследок от жизни всё получить. А женщин всего несколько было…

Он помнил, как будто всё произошло не годы, а часы назад. Мерзкий, провонявший дерьмом и смертью барак. Разбегающиеся существа, почти утратившие сходство с людьми. И оставшиеся. Среди трупов и грязи. И завидующие мёртвым.

— Пристроил у добрых людей — пошла следом. При храме прижилась, готовила, убирала. И всё время рядом. Говорила, что задолжала мне жизнь, старалась во всём помогать. Сама стала жрицей второго посвящения. Защищала, как могла, пришлось учить, чтобы не бросалась закрывать собой.

Заскорузлые бинты, тонкие горячие пальцы, ловящие его руку. «Не грусти, господин, мне в радость боль, полученная вместо тебя. Я живу для тебя. Я служу госпоже только потому, что служишь и ты. Не уходи к себе сегодня».

— Она стала вторым клинком храма. Выполняла ту же работу, что и я. А когда меня выбрали высшим — и вместо меня. Случалось, мы не виделись годами. И только недавно, от другого жреца, я узнал, что у нас есть общий ребёнок. Дочь. Храм не подходит для детей, и она нашла для ребёнка хорошую семью. Она так хотела сына, но не получилось. А месяц назад пришла в это королевство, чтобы избавить вас от нежити…

— И то же будет со всеми служителями смерти, — буркнул зелёный жрец и испуганно сжался. Правда, уже через мгновение приподнялся и стал недоумённо оглядываться. Но тот, кто наградил его затрещиной, признаваться не пожелал.