Вошедший был стар, сед, старался глядеть на этот раз приветливо, хотя все-таки походил на волка, нечаянно из леса попавшего в людское общество. Он потер грязными руками шею, будто отыскивая, куда девался его галстух, и оставался в положении сфинкса, в ожидании того времени, когда ему придется заговорить.

Мальчуган лет девяти, очевидно, не желал чести быть непременно впереди. Он пятился назад и успокоился только тогда, когда приблизился к ногам своего товарища и почувствовал, как знакомая вздрагивавшая рука ласково гладила его косматую, плохо знакомую с гребенкой голову.

Появление этой странной пары, как кажется, не входило в программу заседания «Общества истинно бедных и нравственных людей», вследствие чего не только все «милостивые государыни», но и единственный «милостивый государь» были в первую минуту озадачены и смотрели на появившихся гостей глазами, в которых было много изумления, брезгливости, испуга, но очень мало теплоты и участия. Эти чувства вызывал главным образом, конечно, странный старик, лицо которого хоть и старалось быть приветливым, но все-таки не внушало большого расположения; особенно его глубоко засевшие глаза, смотревшие на «милостивых государынь» с какой-то блуждающей улыбкой, производили неприятное впечатление: не было в них того смиренно-льстивого выражения, которое так хорошо знакомо и так нравится благотворителям и благодетельницам.

Однако надо было заговорить с этими нежданными гостями, и Василий Александрович заговорил.

– Что вам угодно? – спросил он тем канцелярски-вежливым тоном, который он считал образцом нежности в сношениях с клиентами общества.

– Мне почти что ничего! – отвечал странный старик, улыбаясь глазами, – а вот этому мальчику надо бы помочь.

– Вы его отец?

– Нет…

– Родственник?

– По Христу!..

– Ггмм… Странное родство… Он ваш приемыш?

– Приемыш.

Секретарь взглянул на «милостивых государынь», лукаво прищурив глаза, словно бы говоря: «Вот отчаянный лгун!» – и обратился к мальчику:

– Как тебя зовут?

– Сенькой.

– Есть у тебя отец?

– Не знаю.

– А мать?

– Не знаю.

– Кого же ты знаешь?

– Дедушку знаю.

– Кто ж твой дедушка?

– А вот!

Мальчик улыбнулся, оскалив ряд белых зубов, и показал пальцем на старика. Старик ласково ему усмехнулся.

– Давно ты его знаешь?

– Давно…

– Чем занимаешься?

Мальчик не понимал.

– Что делаешь?

– Все делаю, когда дрова есть – печку топлю, дедушке помогаю…

– Ваше звание? – обратился секретарь к старику.

Тот вынул из кармана засаленную бумагу и подал секретарю.

Василий Александрович прочел бумагу, пожал плечами и с осторожной брезгливостью положил ее перед почтенной председательницей. Та в свою очередь пожала плечами, потрясла седыми буклями и передала дальше. Осторожно, словно боясь чумной заразы, дотрогивались до этой бумаги ручки «милостивых государынь» и затем торопились сбыть, проводив ее вздохом или пожатием плеч.

– До чего дошел!

– Как пал!

– Ужасно!

Такие восклицания в виде шепота вырвались из груди многих «милостивых государынь».

– У вас есть рекомендация? – снова спросил секретарь.

– Нет.

Василий Александрович обвел собрание взором сожаления, что у него нет рекомендации.

«У него нет рекомендации!» – отвечали взгляды в ответ.

«У него нет рекомендации!» – безмолвно сказали все лица и личики.

– И вид у него скверный! – тихо шепнула председательница.

– Пьяница!.. – еще тише отвечал секретарь. – А мальчик, верно, взят напрокат!

Дело старика, видимо, было проиграно. Он это понял и вдруг стал угрюм.

– Так вы говорите, что у вас нет рекомендации?

– Никакой.

– Даже никакой? Это очень жаль! Судя по вашим бумагам (секретарь встает и брезгливо отдает назад бумагу), вы человек не без образования и поймете, следовательно, что цели нашего общества не позволяют удовлетворить вашей просьбе.

Старик слушал эту речь с каким-то угрюмым вниманием, но когда секретарь кончил, он опустил голову и как-то весь съежился. Глаза его спрятались в темных ямах, и из груди вылетел надтреснутый голос, произнесший тихо:

– Но ведь я не за себя… За мальчика!

– За мальчика? – переспросил секретарь и пошел на свое место.

Несколько секунд недоумения.

– Имеем ли мы право? – тихо шепчет секретарь.

– Имеем ли мы право? – также тихо шепчет почтенная председательница, строго покачивая буклями.

«Имеем ли мы право?» – спрашивают сами себя все «милостивые государыни».

– К сожалению, мы не имеем права! – решает сперва лицо секретаря, потом жест, а затем и тихий шепот.

– К сожалению, мы не имеем права! – говорит по-французски председательница.

«Мы не имеем права!» – отвечают лица «милостивых государынь», и все они обращают внимание на мальчика, помочь которому они не имеют права.

А мальчик глядит зоркими карими глазенками на блестящее собрание и – вообразите себе! – не только не ищет права разжалобить сердца «милостивых государынь», а, напротив, словно бы ищет права назваться самым невежливым, дерзким мальчуганом, когда-либо обращавшимся за помощью. Он весело смеется и шепчет что-то своему угрюмому товарищу, указывая пальцем прямо на лицо почтенной председательницы. Его заинтересовали седые букли, и он сообщает свои наблюдения вполголоса, нисколько не стесняясь местом, в котором он находится. Очевидно, четырнадцать градусов по Реомюру привели его в игривое настроение, и он, несмотря на знаки старого товарища, продолжает весело хихикать…

Эта веселость окончательно сгубила мальчика. «Милостивые государыни» находят, что перед ними испорченный мальчик. (Секретарь давно уже это нашел.) Они совершенно забывают, что у многих из них есть дети, и помнят только, что перед ними всклокоченный, грязный мальчишка, с бойкими глазенками между впалых щек и дерзким смехом.

– К сожалению… мы не имеем права помочь и мальчику!.. – говорит секретарь.

– Без рекомендации? – иронически подсказывает старик.

– Да-с! – резко заметил секретарь и, как бы говорит взглядом: «Можете теперь убираться если не к черту, то, во всяком случае, на улицу, где восемнадцать с половиной градусов мороза».

Старик резко дергает мальчугана за руку, делает несколько шагов, затем останавливается и говорит:

– Милостивые государыни!.. Я вас прошу (голос его становится глуше, и на испитом лице сказывается большое страдание)… я вас прошу… Помогите мальчику… У него нет пристанища. У него нет одежды… Помогите мальчику!

Все вдруг притихли. Всем вдруг стало как-то совестно. Притих и мальчик. Он не смеется, а испуганно смотрит на своего товарища. В его испуганном взгляде и страх и любовь.

– Дедушка, что с тобой?.. Что ты? – говорит он, заглядывая на него снизу…

Многие полезли в карманы. Девица с английской складкой и добрым сердцем давно сидела на своем кресле, точно на угольях. При последних словах она вскакивает с места, роняет кресло, конфузится, подходит к мальчику и сует ему маленькое портмоне.

Старик сперва ни слова не говорит, потом, будто спохватившись, шепчет:

– Будьте спокойны, сударыня… Его денег я не пропью… Будьте спокойны, сударыня!..

Он благодарит теплым, ласковым взглядом девицу и уходит из залы.

– Ваш адрес… адрес ваш! – конфузливо шепчет девица.

Но ответа нет. Старик уж скрылся.

Белокурая девица возвращается на свое кресло, краснея, как пион, с нависшими слезами на глазах. Все на нее смотрят, как на выскочку, и находят, что она очень «смешная».

После этого эпизода прошло несколько минут, пока заседание не пошло своим порядком. Опять ставились вопросы, разрешались и заносились в протоколы. В пять часов заседание было окончено. «Милостивые государыни» поболтали и разъехались.

Елена Николаевна, довольная, оставалась еще несколько времени в зале. Было решено, что она завтра поедет с секретарем для посещения истинно бедных и нравственных людей. Она была рада посетить бедных и пококетничать с Василием Александровичем.