Вся мОя жизнь, Григорий, вот так пОшла.

Руку пОдкладывать...

Вернулся в Каргополь, в начальство меня сунули в эту... номенклатуру. То я зав баней, то игрушечный директор. Поскольку вся моя семья по художеству. А вокруг что... Некуда людям деться. Работы никакой. Ни водопровода в городе, ни канализации. Штаны на дворе снимаем.

Раньше мы-от - город городов. С севера соль, рыба, лес, а здесь перевалка.

А как построили железку Москва-Архангельск, наш Каргополь им без надобности. В стороне остался. Одни старики на улицах, да собаки... - Лицо у Бати стало багровым, нос-шишка - горит. - А тут разговор, нас вообще утопят. Звоню властям, что за слух вздорный... И вовсе не слухи, слышу. Планы. Реки поворачивают. Чучмекам, говорят, нужна вода. Я против чучмеков ничего не имею, но пошто Каргополь превращать в дно болотное... Да что Каргополь, вологодчину.

Молодежь ко мне кинулась. Начальник я в их глазах. Смело толковали, ох, смело.

Ладно, думаю. Пришло, значит, время Каргополю руку подложить...

Секретать главный прилетал. Меня как шуганут отовсюду. За руку мою-от... Ну, я поддал хорошо. От обиды. Литра два, не соврать. Вернулся в райком, там первый засиделся допоздна, наш щенок, каргопольский. Слово за слово, я его напослед носом-от в чернильницу макнул. - Вскинул Иван Як глаза. В них - давнее озорство полярного асса, который вызвался в сорок третьем офицерский бордель в Нарвике разбомбить, где господа офицеры Новый год встречали. Кружил над морем, дожидался. И разбомбил. Точно в полночь. Секунда в секунду.

- Ну, они, конечно, депешу в Москву. Сладу нет, де... Москва бьет с мыска.

Тогда что?.. Опыт есть: поднял-от кальсоны вместо белого флага. Пью... Мы нынче не моряки, мы рекаки...

Подмигнув, ушел в прихожую. Несет оттуда трехлитровую бутыль с первачом. Половица под ним скрипнула, замер. Поглядел в сторону спаленки...

Я вздохнул тяжело, сказал с укоризной:

- Ты Олене сказал, на трудовые не пьешь.

Лицо у Иван Яка стало жестким.

- Я Олешке отродясь не врал!

- Тогда на какие шиши, Батя? На игрушки Олешкины?

- Ты что, Григорий?.. -И, приблизив ко мне губы, шепнул доверительно: -Трень-брень осталась еще...

Меня - как камнем по голове. "Ордена пропивает"... Почти вскрикнул:

- Так это ж труд твой, Иван Як!

- Труд мой - немца на Онеге нет... А трень-брень... - Поглядел на меня пристально, глаза потемнели, сузились холодно... - Так ведь отберут, Григорий. На Руси от сумы да тюрьмы не отрекайся. Захотят завтрева, лишат по Указу-приказу. Ну, русскому человеку здоровее на эти брякалки... - И он щелкнул себя по багровой шее.

Я спросил первое, что пришло в голову, чтоб уйти от разговора, которого не ожидал. Понравился ли ему Ульяновск, в который он ездил со своими корзинами?

Иван Як ответил жарко, с нескрываемым удовольствием:

- Ульяновск - прекрасный город. Там пьют не на троих, а на двоих...

В запущенном, с немытыми стеклами поезде "Вологда-Мурманск" женщина в платке, подвязанном под подбородком, спросила нас, откуда мы и почему у нас эти корзины. Архитекторы, которых я перед отъездом приводил к Иван Яку за плетеными корзинами, ответили радостно: сувениры везем! Каргопольские!

Женщина сказала со вздохом:

- У нас с ними нищие по деревням ходят...

Если б не фотография с выцветшей надписью, которая лежала в моем боковом кармане (я не забывал о ней ни на минуту), я бы, наверное, оставил архитекторов и повернул обратно. Не до камней мне было. Не до памятников.

Архитекторы ехали именно в то самое село со странным названием Кушереки, откуда и фото и письмо были отправлены четверть века назад, и я понял, что другого случая не будет уж никогда. Фотографию и письмо на пожелтевшей бумаге я отдам кому-либо из родни, может, брату, сестре. Мать, видно, померла... Впрочем, все это можно было отправить по почте. Как спутникам объяснить, если себе не объяснишь толком, почему ты хочешь проститься с родиной "подснежников"... У каждого своя боль...

Архитекторы, медлительный немногословный мужчина лет тридцати двух, в черном похоронном галстуке и стоптанных туристских ботинках, и его экспансивная языкастая жена, с лиловыми губами и в лиловом беретике, сдвинутом на ухо, отвлеклись вдруг от своих карандашных набросков и заметили меня.

- Слушайте, у вас лицо белое, ни кровинки! - воскликнули они в один голос и поинтересовались, не нужно ли что? У них есть нитроглицерин...

Я начал было рассказывать им об Иван Яке, но женщина в лиловом беретике воскликнула в испуге, что не может найти свои зарисовки каменной лепнины. Неужели забыла в гостинице?

Муж положил ей руку на плечо, погладил, успокоил, и они увлеченно проговорили всю дорогу о своих новых зарисовках, и что о них надо написать Грабарю.

Я подумал, они решили оставить меня в покое из деликатности, но тут сел на промежуточной станции мужчина в мятом пиджаке и стал рассказывать, что едет с суда, и своих деревенских не отстоял. Архитекторы тут же пересели в другое купе, и, заметив мой недоуменный взгляд, женщина в лиловом беретике сказала твердо, но с улыбочкой. Мол, хочешь - верь, хочешь - нет...

- Мы профессионалы, рейсшины. Нас люди не интересуют. Нас интересуют камни...

Шутит? Непохоже... Тошнехонько мне стало. Неужели и они из поколения "подводников"? Так я называю профессионалов, которые ныряют, словно подводные пловцы, с кислородными баллонами за спиной, на свои "рабочие глубины" (только там их радости и печали) . Какое им дело до того, что наверху кого-то судят. Кого-то зарезали. Кого-то посадили. На Руси сажали всегда. При всех режимах. Другое дело, пароходный винт прошелестит неподалеку от такого "подводника". Нырнет поглубже, чтоб уйти от опасности...

Чувство самосохранения - здоровое чувство, но, Бог мой, какие побеги оно дает в годину отчаяния!

Наконец пересели в поезд, который идет в Кушереки. Тянется одноколейка вдоль Белого моря. Среди мхов, скал, подлесья. Поскрипывает, звякает поезд из двух вагонов. Вагоны сидячие, лавки со спинками, которые сходятся посередине вагона аркой. В длинном проходе висят керосиновые фонари. Над одним из них прибита начищенная до блеска металлическая пластинка: "1884г.".

Станций нет, а поезд останавливается.

- А где станция? - спрашивают архитекторы. Им показывают, вон, у сосны тропочка...

Я, вроде, и слышу их, и не слышу. В голове все еще гудит хрипловатый бас самого смелого и сердечного человека, которого я только знал в жизни: "На трудовые ни-ни...". "Поднял-от кальсоны вместо белого флага...".

Проводница прокричала "Шандунец", и мои архитекторы рванулись разом, как вспугнутые птицы, выскочили из вагона. Едва успел за ними. И тут же тронулся поезд. Мы постояли, подышали дымком паровоза...

Двинулись к будочке стрелочника. Других строений на станции Шандунец, похоже, не было.

- Где у вас камера хранения? - спросили мы заспанную стрелочницу.

- Здравствуйте! - сказала она приветливо. - Камера?.. Поставьте чемоданы сюда, под лавку. Пойдете обратно - возьмете. Меня не будет, я сменщице скажу... Дорогу-то знаете? Тут пехом двадцать верст...

Архитекторы пошуршали своими картами. Потащились. Пыльная насыпная дорога стала подыматься; еще чуть, и уж слева-справа видны лишь верхушки сосен. Сквозь болота и карминные озера проложили дамбу.

Похоже, Петра I затея. Флот строил на озерах, а потом волоком подтаскивал к Белому морю.

Дорога по-прежнему шла поверх сыроватого леса, комарье висело тучей; архитекторы наперебой доказывали мне, что памятники надо смотреть только так. "Пехом..." Пока к памятнику подойдешь, ты уж готов не только натертыми ногами, но и душой... То, что увидишь, ты достиг сам, затратив силы и время. Возле памятника ты духовно отдохнешь. Согласны?

Я торопливо кивал, стараясь приотстать от них...

В Кушереки пришли в полночь. Светло. Тихо. Свернули к хате, в которой из трубы тянулся жидковатый дым.