В получасе езды от морга, на окраине деревни Обершталь, за невысокой каменной оградой стояла небольшая старая кирха, лютеранская церковь из темного кирпича с готическими окнами, черным прямым крестом и жестяным петухом на колокольне. Ограда невысокая, темно-красного кирпича, в ограде - старое толстое дерево, до половины ствол был покрыт вьющейся зеленью, а верхние ветви - сухие, без всякой листвы.

Нигде не было немецкой надписи "Verboten" или русской "Вход запрещен".

Сразу за церковью - кладбище, здесь грусть и глушь, вечный покой крестов и могил, всеми забвенных и заброшенных, и казалось, что во всем мире наступила такая тишина. Я разглядывал окруженные бронзовыми и чугунными оградами могучие монументы, удивительные по красоте и пышности надгробия богачей с золотыми надписями. Некоторые из них поражали своими размерами, особенно тяжелыми и массивными казались гранитные кресты; над многими могилами стояли мраморные или раскрашенные гипсовые скульптуры: ангелы с позолоченными крыльями, Дева Мария в голубых одеждах со склоненной головой. На тяжелых, внушительного вида могильных плитах лежали металлические венки. Но больше было могил с памятниками попроще - они стояли тесно, один к одному, из черного или темно-серого мрамора, с выбитыми на них датами жизни и надписями чаще готическим шрифтом, но были и латинские.

Я сумел только разобрать:

Unser lieber Vater Unsere gute GroD mutter*

Поодаль, вдоль ограды - надгробные плиты или просто камни со скромными простыми крестами - захоронения бедных. В самом дальнем от церкви участке, но в пределах ограды, я нашел три свежих могилы: на холмиках

* "Нашему дорогому отцу. Нашей доброй бабушке" (нем.).

осыпающейся земли лежали увядшие цветы и камни, обернутые кумачом. На одном из них я прочел: "Карпенко Николай. Гвардии сержант". И сразу мне стало ясно место для нашего захоронения.

Я хорошо понимал, что, согласно приказа, ни Лисенкова, ни Калиниче-ва мы не могли похоронить на воинском кладбище как погибших в бою или при исполнении служебных обязанностей, тем более с отданием воинских почестей. Но в приказе не было оговорено и запрещение хоронить на территории немецких кладбищ.

Я знал, что христианская религия самоубийств не одобряла никогда… Считалось, что добровольно уйти из жизни - большой грех… Самоубийц отказывались отпевать в церкви и хоронить вместе с другими людьми. Но ведь Лисенков и Калиничев не были самоубийцами, и лучшего места для их захоронения, чем на церковном кладбище, как мне казалось, чтобы их души упокоились в освященной земле, нет. Пусть будет им пухом даже чужая немецкая земля!

Оба гроба с прибитыми к крышкам воинскими фуражками опустили в могилу, на холмике установили деревянную пирамидку с пятиконечной звездой. На пирамидке, выкрашенной в зеленый цвет, белой масляной краской крупными буквами были выведены фамилии:

Рядовой Лисенков А.А.

1920-26.5.1945 Сержант Калиничев Е.П.

Могильный холмик обложили заранее заготовленным дерном. Прогремевший прощальный салют боевыми патронами из десяти автоматов всполошил немцев, присутствовавших на воскресной службе. Они высыпали из кирхи на улицу и стояли испуганные, о чем-то громко и неприязненно переговариваясь, бросая злобные взгляды в нашу сторону. Из раскрытых дверей доносились звуки органа и пение: "Christus spricht… ich lebe, und ihr sollt auch leben…"*.

- Возмущаются, что хороним без разрешения… в ограде кирхи… - негромко сказал Елагин. - Особенно горланит и лезет из кожи вон тот подстрекатель, - и, указав глазами на хромого, стал мне переводить. - Осквернение церкви и чувств прихожан… Упоминает "Тэглихе рундшау" **… нашу газету для немцев… цитирует какую-то статью… Советская армия называется освободительницей… от чего же она освобождает немцев… От Бога и от имущества?… Явный намек на мародерство… Говорит, что при Гитлере был порядок, а теперь хаос… Пришли русские и начались грабежи, насилия… убийства и осквернение церквей… Мол, Гитлер нам еще покажет… Ну, несет - ему что, жить надоело?… Угрожает, что будут жаловаться на нас коменданту… Господь не потерпит такого кощунства… угрожает нам Божьей карой…

Бойцы, стоя вдоль края могилы, прислушивались к тому, что переводил мне Елагин, и он, заметив это, умолк. Хромой немец, никак не подозревая, что Елагин германист и в совершенстве знает немецкий язык, не стесняясь, продолжал высказываться. Он, не переставая, что-то громко возбужденно выговаривал метрах в пятнадцати у нас за спиной, время от времени срываясь на крик.

- Знаешь, чем это кончится? - спросил меня Елагин. - Не сегодня, так через неделю они разроют могилу и выкинут ребят. Пойди и успокой их! - приказал он. - Поговори с ними! Мамус Хренамус! И припугни хорошенько на будущее! Так, чтоб в штаны навалили! Только без шума!

"Мамус Хренамус!" означало, с одной стороны, его издевательски-презрительную оценку моего невежества в немецком языке, с другой - указание на необходимость объясниться со священнослужителями по-немецки.

* "Христос говорил… я есть жизнь, и вы также должны жить…" (нем.).

** "Тэглихе рундшау" ("Ежедневное обозрение") - газета советских оккупационных

войск для немецкого населения на немецком языке. Первый номер вышел 15.5.45 г.

Я медленно шел к кирхе по усыпанной золотисто-желтым песком дорожке, выбирая из десятка заученных мною не без труда и старания немецких фраз наиболее подходящие. При этом я перетянул кобуру с правого бедра на живот и одернул гимнастерку.

Хромой немец при моем приближении стал говорить немного тише, без выкриков, но высказывался не умолкая, и по-прежнему возбужденно и угрожающе. Его темные, глубоко посаженные глаза горели злобой и ненавистью.

Пастор, рыжебородый приходской священник, высокий упитанный мужчина, лет сорока пяти, на тщательно выбритом лице небольшие усы и бородка с проседью, как нагрудная слюнявка, какие повязывают детям, спускались от подбородка, волосы спереди подстрижены ровно, как "под горшок", сзади - значительно длиннее, красиво лежали на плечах; в черной сутане и белоснежных туго накрахмаленных воротничке и огромных, как жернов, брыжах, стоял с надменным видом, сложив руки на животе, и смотрел на меня презрительно, холодно, с отвращением.

- Бефель ист бефель!* - остановившись метрах в трех от них и сделав свирепое лицо, сообщил я и добавил: - Саботажники и шпионы будут расстреляны на месте!

Вторая зловещая фраза, как я знал, всегда впечатляла и действовала на немцев безотказно: попробуй-ка докажи, к тому же не зная русского языка, что ты не саботажник или шпион. Выждав секунды, я резко, отрывисто спросил "Ферштейн?!"**, затем расстегнул кобуру, всем своим видом демонстрируя решительность и готовность вытащить и применить оружие, и с выражением на лице крайнего негодования закричал:

- Век!!! Раус!!! Шнель!!!***

И выхватил из кобуры пистолет.

Пастор, побледнев, с расширенными от страха глазами и, делая странные медленные движения руками, как бы заслоняясь или отталкивая на меня воздух, первым попятился к двери кирхи, за ним - с окаменевшим лицом хромой немец. Они в ужасе пятились задом, отходили небольшими шагами, не решаясь повернуться ко мне спиной, очевидно уверенные, что если повернутся, я выстрелю. А я стоял с пистолетом в руке и давил их угрожающим взглядом, пока они не скрылись за массивной потемнелой дубовой дверью, и не щелкнул замок.

Впоследствии, спустя многие годы, когда я вспоминал эти злополучные, оказавшиеся в моей жизни без преувеличения поворотными сутки, осмысливал и разбирал в деталях разговоры и свои действия, всякий раз меня охватывало ощущение неизбывного стыда за то, как я вел себя с протестантскими священнослужителями у кирхи в Оберштале, как по-бандитски обошелся с ними. С малых лет воспитанный бабушкой в почтительном отношении к иконам, к вере в Бога и к священнослужителям, даже к подпольному самозванному дьячку, пьянчуге, соборовавшему меня маслом и с трудом читавшему надо мной молитву по требнику, когда в детстве я загибался, отдавал концы после купания в проруби, как я мог проделать такое?… Но раскаяние появилось только с возрастом, спустя годы и десятилетия, а в тот день никаких угрызений или сомнений у меня не было: я думал лишь о том, как достойно, с отданием воинских почестей, без скандального шума и злобных выкриков похоронить Лисенкова и Калиничева, и как запугать пастора и его прислуж-ку, чтобы потом, в наше отсутствие, они не вздумали раскопать могилу для перезахоронения в другом месте, где-нибудь, как выразился Елагин, "на скотомогильнике".