Между прочим, в Китае не видели мы на улицах домов, чьи первые этажи не были бы заняты лавками, магазинчиками и прочими мелкими бизнесами. Ну и, разумеется, полно везде реклам. Их намного больше, чем в Нью-Йорке. Просто нет от них на фасадах домов живого места.

Все в порядке, думаем, с Тайюанем – он растет и преображается на наших глазах к лучшему. Будем теперь в паузах между разъездами и разлетами бродить по разным его закоулкам, музеям, паркам, рынкам, лавчонкам старьевщиков и злачным заведениям.

Напоследок должен сказать, что эти заметки – еще не чашка чая, как говорят китайцы. Это всего лишь небольшая доля чаинок из ситечка для заварки, которую всегда разбавить кипяточком новых подробностей. Тем более сделать это мне очень хочется.

У китайцев есть поговорочка, необыкновенно роднящая их не только с японцами, но с русскими и англичанами, что свидетельствует о глубочайшем родстве четырех замечательных народов, особенности исторического развития которых, да и бытовая житуха, столь не сходны. В художественном, но слегка цензурованном переводе на наш великий и могучий звучит эта поговорочка так: хрен ли говорить? лучше чая заварить. Пару «чаинок» о моей поездке в Китай, теперь самая пора, так сказать, рассмотреть в заварке воспоминаний, «чаинку» третью, заключительную, хотя все равно «чаинок» в той заварке останется больше, чем было их наговорено. Больше хотя бы потому, что пространство любого воспоминания, в отличие от пространств иных, многомерно. Оно может быть то поверхностным, то глубоким, то широким, охватывающим в объеме своем бездонном черт знает какое количество самых разных подробностей. В общем, хрен ли говорить – лучше чая заварить.

Так вот, если бы меня спросили: что именно в Китае произвело на мою душу самое сильное, самое незабываемое впечатление, я, пожалуй, призадумался бы. Всем нам знакомо нежелание отдать предпочтение чему-либо из того, любимо безо всяких раздумий. Подумав, я решил бы, что все радостные китайские мои впечатления не будут в обиде на предпочтение мною одной их части частям остальным и, уже не задумываясь, ответил бы: сады в Суджоу на юге страны – вот что потрясает в Китае больше всего остального.

Воспоминание так взволновало меня, что прошу позволения на пару минут отвлечься. К слову говоря, после тех двух моих очерков, после двух чаинок, в редакцию «Экслибриса» пришли – наряду с письмами лестными для редакторов Радио и для автора – письма критические.

Явно интеллигентные, либерально настроенные радиослушатели недоумевают, почему это я, столь восторженно отзываясь об успехе промышленных и прочих реформ в Китае и о социальной их пользе поголовно для всех китайцев, а не только для преуспевших в делах бизнесменов, – почему это я никак не комментирую тот прискорбный факт, что благодушно пропутешествовал по стране все еще торжествующего тоталитаризма, гнусно поправшего права человека и доведшего карательно-цензурные функции однопартийного полицейского государства до предельного совершенства. Вот что хочется мне ответить на такого рода вопрос перед тем, как благодушно отважиться на дальнейшее описание примечательных черт современной действительности и несравненных природных красот Китая, чего только не пережившего за несколько тысячелетий своего существования – и моря, и гладя, и природные катаклизмы, и кровавую междоусобицу, и бездарных правителей, и измывания англичан, и оккупацию Японии, и чумовые эксперименты культурной революции, губившие и бесконечно унижавшие цвет нации и славу ее. Но вот на смену большому злодею и великому дракону Утопии Мао пришел наконец-то отважный рыцарь ревизионизма папа Ден-Сяо-Пин. Пришел и начал, в отличие от Горбачева, не с самого легкого из всего, что было сделать в смертельно кризисный момент китайской истории. Начал он не с ничего, в сущности, неделания, как Горбачев, не с разрешения изданий ранее запрещенной литературы, в том числе сексологических трактатов с фотографиями почти не знакомых большинству россиян постельных поз, не с попустительства уркам всех мастей, включая урок партийных и гэбэшных, не с беспечного заделывания основ разграбления природных богатств страны да преступного разделения ее измордованного населения на со страшной силой богатеющих и тихо посасывающих по девятой усиленной, не с глуповато доверчивого подхода к рекомендациям финансовых воротил Запада, ни черта не кумекавших в парадоксальных реалиях абсурдного китайского бытия, не с казино, не с благословляемого ментами уличного блядства, не со взгляда сквозь пальцы на утечку баксов в островные офшоки, не с эйфорических воплей о наступившем якобы царстве демократии, не с кретинически бездумного, поистине амебного размножения партий и партишечек и многих иных бесплодных бессмыслиц – нет! Ден-Сяо-Пин с единомышленниками, поняв и ощутив, что кризис у страны и миллиарда полуголодных китайцев не впереди, а позади, что впереди – глубокая Жэ, то есть смертельная пропасть, – начал – не гениальный, не святой, не посвященный свыше в некие запредельные тайны истории, а просто трезвомыслящий прагматик – Ден-Со-Пин начал с того, что первым делом вернул всей стране, всему, подчеркиваю, народу все отныканное у него в сорок девятом году. Вернул крестьянам возсть единолично и рательно заниматься сельским хозяйством, мелким предпринимателям отдал на откуп все сферы бытового обслуживания, рабочему классу не двинул фуфло, а сдержал слово, посулив неслыханные темпы экономического роста и модернизации производства и прочь, и проч, и проч. При этом, безусловно начитавшись на ночь Солженицына, папаша Дэн вовремя усек, что если спустить с тормозов паровоз, и так безостановочно летящий к коммуне, как известный осел за пучком сена; усек он, что если дать разнуздаться миллиардной массе китайцев, достаточно одичавших и очумевших от оголтелого экстремизма Мао, если дать им замитинговать, стихийно запротестовать, пойдя на поводу у безответственных, тщеславных, честолюбивых, циничных и своекорыстных демагогов-популистов, прародителей партий и партишечек, то зверь, и без того живущий в бессознанке каждого человека, проснется, хрустнет занемевшими мослами и тогда… Папаша Дэн знал историю и наверняка читал или смотрел на сцене народную трагедию самого умного человека России, Пушкина. По сравнению с русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, ужаснулся папаша Дэн вместе со своими неглупыми товарищами, наш китайский бунт на много подков превзойдет все дикие эксцессы культурной революции, даже если и решит самым радикальным образом демографические проблемы Китая. Китайцы попросту изничтожат друг друга… банды негодяев и злодеев… стагнация производств… гибель сельского хозяйства… адское попадание в долг западным банкам… наплыв дельцов с Уоллстрита на распродажу остатков национальных богатств… грядущие поражения в битвах с Индией и с Россией… Сгинь, ужасное видение, сгинь, сказал Дэн Со Пин, и его партийные кореша, повторив это заклинание, запели напоследок интернационал. Хитро запели. Запели, расставшись про себя с иллюзиями марксистской утопии. Запели исключительно для того, чтобы при смене курса сохранить гармонию видимости следования пресловутым коммуняковским идеалам… Недавно Китай праздновал полвека образования республики и двадцатилетие реформ, решительно, умно, то есть поистине стратегично порвавших с утопическими безумиями Мао и тупых фанатов его лжеучения. Я поездил по Китаю, пожив и в бедной глубинке, и на благоденствующем Юге; сравнивая социальную и общественную житуху сегодняшнего Китая, не с жизнью Америки, Германии, Испании, даже Греции и Чехословакии, а с жизнью одной моей страны, где, сами знаете, как и куда двинулись с самого начала реформы да финансовые дела, разве мог я не восхититься достижениями китайцев? Папаша Дэн правильно, на мой взгляд, сделал, что предупредил самоубийственный для всей страны и ее бездарно люмпенизированных многомиллионных масс стихийный взрыв саморазвития разрушительной политической самодеятельности кручи партий и партишечек.