"Не ходи!" - крикнул сам себе Генрих, и все пропало.

Опять вокруг было лето, и он сидела на пеноплитах возле здания мены. Перед ним стоял какой-то огородник маленького роста с серыми от пыли волосами и искательно заглядывал в глаза. Генриху на мгновение показалось, что перед ним тот, кого он искал. Но потом понял, что ошибся. Огородник протягивал Генриху какую-то мятую бумажку, исписанную крупным детским почерком.

- В чем дело? - господин Одд раздражился.

- Ты бизер? - спросил огородник. Генрих кивнул. - Это заявление в международную комиссию касательно позиции моих четырех куриц.

- По какому вопросу? - спросил Генрих, принимая бумагу.

- По земельному.

- А я думал - по зерновому.

- А что важнее - зерновой вопрос или земельный? - хитро прищурился огородник.

- Земельный, - ответил Генрих.

- Во! - поднял палец огородник. - А чего же спрашиваешь? - И ушел с гордо поднятой головой.

Бумажка была грязной, липла к пальцам, и Генрих ее выбросил.

Бизер прикрыл глаза, сосредотачиваясь и пытаясь вспомнить мысль, пришедшую ему (или другому ) на одинокой зимней дороге.

- Снег - самый лучший в мире холст, - прошептал Генрих. - И на нем д/олжно изобразить вечность.

Он вновь принялся рисовать, бешено, торопливо, белая бумага альбома сделалась неприступной стеною, через которую надо пробиться, немедленно, сейчас! Не он рисовал - кто-то неведомый вел его руку. Вечный карандаш рвал бумагу.

Когда Генрих очнулся, изможденный, с лопающейся от боли головой, листы бумаги беспорядочно покрывали пеноплиты вокруг - кирпичики, выпавшие из крепостной стены недостижимого мира после яростной атаки. Генрих посмотрел на рисунки с тоскою. Он опять не пробился в таинственный мир, опять потерпел поражение. Правда, из набега он вернулся с добычей, но пока невозможно было понять, хороша ли она. Реальность никак не соизмерялась с недостижимым миром.

- О Великие огороды, как я ненавижу реальность, - пробормотал Генрих и осекся, сообразив, что это чужие слова.

Глава 4. НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

До лета была весна. А прежде, очень-очень давно - зима. О том, что была зима, помнят в огородах смутно. А о том, что она придет вновь, не знает почти никто. То есть самые мудрые подозревают порой, но не отваживаются об этом говорить. Зима наваливается внезапно, засыпает снегом грядки с неубранной морковью и капустой, и огородники вдруг вспоминают, что не успели за кратенькое лето починить текущую крышу, поправить крыльцо и убрать бочки для воды - и вот теперь они полопались от мороза.

Зима всегда приходит слишком рано - это старинный закон огородов.

Однако Иванушкин помнил про зиму. Не про зиму вообще, а про ту, которая миновала. Потому что это была для него последняя зима.

Зимой на огородах тоскливо: холод, безделье, ну и со жрачкой худо. Только копатели в Великих огородах зиму любят. Потому как для копателей зима - время самое жаркое. Сколько кулей меняльных копатель со жмыхов наберет, столько ему прибытку и выйдет. Потому как летом на мене затишье: летом на мену одна мелочь помоечная тянется, а осенью и вообще на мене отпуска: овощь всякая на огородах поспевает, тут не до мены огородным людям: у кого огород - тот картошку и морковь собирает, у кого огорода нет - тот ее воровать спешит.

Зима - другое дело. Чуть картошка к концу начнет подходить, или кабанчика прирежут и доедят, как начинает огородник прикидывать: протянет он теперь до весны на одном пайковом хлебе, которого на мене ему в неделю выдают три кило, или нет? Если видно, что никак не протянуть, то у огородника два пути: либо тащиться по зимней дороге и долбить мерзлые отбросы на Больших помойках, выковыривать железо ржавое, плоды прежней жизни, или прямиком в отдел к господину Бетрею. То есть не лично к Бетрею, а в ведомство его, в интеллектуальный отдел.

Бетрей на мене - главный менамен, это в огородах знают все. Знал это и Иванушкин. Не знал только, как к Бетрею прорваться. Спасибо, Дина подсказала, какой код набрать и как секретаршу с ее компьютером и кодовым замком обмануть. Связал Иванушкин свои картины, писанные на помоечном картоне и дешевых холстах самодельной грунтовки, да и пошел к главному менамену. Думал Иванушкин: умный мужик господин Бетрей, оценит. Должен оценить.

Когда Иванушкин со своей раздутой холщовой торбой ворвался в кабинет Бетрея, тот поначалу хотел незваного гостя выставить за дверь, но потом передумал и согласился поглядеть на картины. Огородник счел это хорошим знаком. Ведь если кто его картину увидит, то сразу поймет, что перед ним шедевр - в этом Иванушкин был уверен. Вон Дина - и та сразу поняла, смотрела на холст, будто зачарованная.

- Тут знаете что нарисовано, - торопливо сглатывая слова, объяснял Иванушкин Бетрею, расставляя картоны и холсты. - Тут жизнь. Абсолютная жизнь. Картины мои пронизывают огородников живыми нитями и тянут из скудной и незатейливой жизни, как нити Ариадны, к иной, не огородной сущности. У бизеров таких картин нет.

Бетрей презрительно расхохотался:

- У бизеров все есть. Наше огородное им без надобности. Ну, разве что для контраста. - От смеха голова его, растущая прямо из плеч, наливалась сытой, спелой краснотой, как свекла на ухоженном огороде. - А работы на таком дрянном картоне бизеры даже смотреть не будут. Бизеры - народ привередливый, на всякое дерьмо не кидаются, берут картины только на фирменных холстах со штампом ТОИ. И вообще ты зря ко мне пришел. Для контактов с бизерами по художественной линии существует у нас "Товарищество Огородное Искусство". Вот туда и иди. А ко мне с другим ходят. - Бетрей демонстративно вернулся за свой огромный стол. - Впрочем, и ты вернешься. Множества всегда пересекаются.

- Но ты же менамен, а значит - меценат! - пытался настоять Иванушкин и подсунуть под нос Бетрею следующий холст.

- Менамен - значит человек умный, в отличие от огородника.

Художник окинул господина Бетрея долгим взглядом. Глава мены показался ему в этот миг огромной не сдвигаемой скалой, попирающей мягкую и скудную огородную почву.

И не Иванушкину скалу эту сдвинуть. Нет, не Иванушкину.

Пришлось огороднику заплатить сто фик, сберегаемые на черный день, за разовый пропуск в Консерву, и отправиться в штаб-квартиру ТОИ. Пробираясь по ярко освещенным улицам со связкой картин под мышкой, пониже надвинув капюшон старой куртки, Ив недоуменно оглядывался по сторонам. Яркая реклама, нарядные женщины, золоченые кареты, упитанные, ленивые лошади с блестящей, как масло, шкурой, заманчивые входы в кафе и бары, а главное ощущение веселой непринужденности и неутомленности поразило Иванушкина. В Консерве Ив не бывал с детства. Тогда еще не было саркофага, бизеров и веселой публики, был агонизирующий город, пытавшийся сохранить слабые искорки жизни. Теперь Иванушкин с трудом узнавал под слоем краски и позолоты полуразрушенные и загаженные дома. Они казались ненастоящими в своей ухоженной конфетной красоте.