Уинифред Уокер некоторые вещи понимала довольно ясно. Она понимала: когда человека посадили за решетку, значит, он в тюрьме. Брак для нее был тюрьмой.

Тюрьмой он был и для ее мужа Хью Уокера, как тот убедился. Но он так и не понял причины. Было бы лучше, если бы он понял, тогда, по крайней мере, он нашел бы себя. Но этого не случилось. После женитьбы пять или шесть лет промелькнули, как мелькают на стене тени качаемых ветром деревьев. Он находился в подавленном, одурманенном состоянии. Каждый день он утром и вечером видел свою жену. Иногда что-то пробуждалось в нем, и он целовал ее. Родилось трое детей. Он преподавал математику в маленьком захолустном колледже в Юнион-вэлли, штата Иллинойс, и ждал.

Чего же? Он начал спрашивать себя об этом. Сперва этот вопрос доходил до него смутно, как эхо. Потом стал звучать настойчиво. «Я требую ответа! казалось, говорил вопрос. — Довольно дурачиться. Ты должен уделять мне внимание!»

Хью ходил по улицам иллинойсского городка.

— Да, я женат. У меня дети, — бормотал он.

Он возвращался домой. Ему не приходилось жить только на жалованье от преподавания в колледже, и поэтому дом у него был довольно просторный и хорошо обставленный. В доме жила негритянка, ходившая за детьми, и другая, исполнявшая всю хозяйственную работу. Одна из этих женщин имела привычку тихонько мурлыкать нежные негритянские песенки. Иногда Хью останавливался у входа в дом и прислушивался. Сквозь стеклянную дверь ему была видна комната, где находилась его семья. Двое детей играли в кубики на полу. Жена шила. Старуха негритянка сидела в качалке, держа на руках младшего ребенка, совсем еще малютку. Вся комната, казалось, была зачарована ее пением. Хью тоже поддавался чарам. Он безмолвно ждал. Голос уносил его куда-то, в далекие леса, растущие вокруг болот. В его мыслях не было ничего определенного. Он много дал бы за то, чтобы быть в состоянии думать определенно.

Он входил в дом.

«Вот я и пришел, — казалось, говорило его сознание, — вот я и пришел. Это мой дом, это мои дети».

Он смотрел на жену. Со времени замужества она несколько располнела. «Быть может, это сказывается материнство, она родила троих детей», — думал он.

Старуха певунья уходила и уносила с собой ребенка, У Хью с Уинифред начинался отрывочный разговор.

— Как ты себя чувствуешь сегодня, милый? — спрашивала она.

— Хорошо, — отвечал он.

Если дети были увлечены игрой, нить его мыслей не разрывались. Жена никогда не разрывала ее так, как это делали дети, когда подбегали к нему и начинали дергать его и тянуть за полы. По вечерам, после того как детей укладывали спать, ничто уже не нарушало целости той скорлупы, в которой жил Хью.

Иногда приходил кто-нибудь из его собратьев по колледжу с женой, или же он и Уинифред шли к соседям. Разговаривали. Даже когда он оставался вдвоем с Уинифред, не обходилось без разговоров.

— Что-то у нас ставни разболтались, — говорила она.

Дом был старый, с зелеными ставнями. Эти ставни постоянно расшатывались и по ночам болтались на петлях взад и вперед, сильно хлопая о стены.

Хью отвечал, что позовет плотника. Затем его ум ускользал к своей обычной игре, вне присутствия жены, вне дома, в другой сфере. «Я — дом, и мои ставни разболтались», — говорило его сознание. Он видел себя живым существом, которое заключено в скорлупу и пытается пробиться наружу. Чтобы избежать отвлекающего от мыслей разговора, он брал книгу и притворялся, что читает. Когда жена тоже начинала читать, он наблюдал за ней внимательно, упорно. Нос у нее такой-то, а глаза такие-то. У нее был свой привычный жест: когда она бывала поглощена страницами книги, ее рука тянулась к щеке, касалась ее и затем опять опускалась. Волосы у нее были не совсем в порядке. Со времени замужества и появления детей она перестала следить за собой. Когда она читала, ее тело оседало в кресле, точно мешок. Она была из тех, чья песенка уже спета.

Ум Хью занят был только фигурой жены, но, в сущности, не касался женщины, сидевшей подле него. Так было и с детьми. Иногда, на одно мгновение, они становились для него живыми существами, такими же живыми, как его собственное тело. Потом на долгие промежутки времени они как будто отодвигались вдаль, как напевающий голос няни-негритянки.

Как ни странно, негритянка всегда была для него чем-то действительно существующим. Он чувствовал между собой и ею какое-то взаимное понимание. Она была вне его жизни. Он мог смотреть на нее, как смотрят на дерево. Иногда вечером, когда няня уводила детей наверх и укладывала их спать, а он сидел с книгой в руках, притворяясь, что читает, старуха негритянка тихо проходила через комнату, направляясь в кухню. Она смотрела не на Уинифред, а на Хью. Он как будто подмечал какую-то странную нежность во взгляде ее старых глаз. «Я понимаю тебя, сын мой!» — казалось, говорили эти глаза.

Хью имел твердое намерение во что бы то ни стало привести в порядок свою жизнь. «Ну и хорошо!» — мысленно произносил он, словно обращаясь к третьему лицу. Он был вполне уверен, что в комнате есть третье лицо и что оно находится в кем самом, внутри его тела. Он обращался к этому третьему лицу.

«Да, вот сидит она, эта женщина, на которой я женат. У нее такой вид, словно она чего-то достигла в жизни», — думал он, будто говоря вслух. Иногда ему даже казалось, что он сказал это громко, и он быстро и пристально взглядывал на жену. Она продолжала читать, поглощенная книгой. «Может быть, в этом все дело, — думал он. — У нее дети. Они для нее свершившиеся факты. Они вышли из ее тела, а не из моего. Ее тело выполнило какую-то задачу. Теперь оно отдыхает. Если она и становится немного похожей на мешок, это так и должно быть».

Он вставал и под каким-либо пустячным предлогом выходил из комнаты, потом из дому. В юности и в ранние годы возмужалости долгие прогулки в поле, повторявшиеся, подобно возврату какой-то перемежающейся болезни, помогали ему. Но ходьба по полям ничего не разрешала. Она только утомляла его тело, а когда тело уставало, он мог спать. После нескольких дней прогулок и сна в нем происходила какая-то перемена. Реальность жизни удивительным образом восстанавливалась в его сознании. Случался какой-нибудь пустяк. Человек, шедший впереди него по дороге, бросил камень в собаку, с лаем выбежавшую из ворот фермы. Быть может, в это время был вечер, и Хью гулял по холмистой местности. Вдруг он оказался на верхушке холма. Перед ним дорога опускалась куда-то во мрак. На западе, по ту сторону поля, виднелась ферма. Солнце уже зашло, но слабые отблески еще освещали на западе горизонт. Из дома фермы вышла женщина и направилась к сараю. Он не мог ясно видеть ее фигуру, но в руке она что-то несла, несомненно это было ведро: она шла доить корову.

Человек, шедший по дороге и бросивший камень в собаку, обернулся и увидел позади себя Хью. Ему стало немного стыдно, что он испугался собаки. Он приостановился и как будто хотел заговорить с Хью, но вдруг его охватило смущение, и он быстро пошел вперед. Это был человек средних лет, но совершенно внезапно и неожиданно он показался Хью мальчиком.

Смутно видневшаяся женщина, что шла к сараю, тоже остановилась и посмотрела в сторону Хью. Вряд ли она могла разглядеть его. Она была в белом и все-таки казалась ему лишь каким-то смутным пятном на темно-зеленом фоне садовых деревьев. Но она все еще стояла и смотрела, казалось, прямо ему в глаза. У него было страшное чувство, будто какая-то невидимая рука подняла ее и поставила перед ним. Ему представлялось, что он знает всю ее жизнь и всю жизнь человека, бросившего камнем в собаку.

В более молодые годы, когда жизнь ускользала из-под его власти, Хью бродил и бродил, пока не случалось несколько таких вот происшествий, и тогда вдруг он опять приходил в себя, опять мог работать и жить среди людей.

В те годы, когда он уже был женат, после вечера, проведенного, как было описано, он выходил из дому и сразу пускался быстрым шагом. Как можно быстрее выбирался он за пределы города и шел по дороге, тянувшейся среди пологих холмов прерии.