Я стою в дверях нашей гостиницы и вдруг замечаю, что пуговица на моей зелёной куртке висит на нитке. «Это самая важная пуговица», — думаю я, стараясь затянуть нитку, но я только порчу дело. Я вспоминаю, что у меня с собой взяты швейные принадлежности, но в который из чемоданов я их положил? Вот вопрос. Одним словом, я отправляюсь в город разыскивать портного.

Я иду себе да иду. Я не знаю, как по-русски «портной», но по-фински портной — «рээтэли», и в Финляндии я прекрасно справлялся целый год с моим знанием языка, но здесь другое дело. Я с четверть часа брожу по улицам и заглядываю в окна, не сидит ли где-нибудь за работой портной; но мне не везёт.

В дверях одного дома стоит пожилая женщина. Я хочу пройти мимо неё и не имею ни малейшего желания вступать с ней в разговоры, но она сама заговаривает со мной, кланяется и показывает на мою болтающуюся на нитке пуговицу. Я киваю головой: вот в том-то всё и дело, что пуговица того и гляди отвалится, и что я разыскиваю портного. И я знаками стараюсь объяснить ей всё и спрашиваю её, нет ли здесь где-нибудь портного. На это женщина опять кланяется мне, начинает идти впереди меня и указывает куда-то. Мы идём несколько минут, и женщина останавливается наконец у каких-то дверей. Здесь она указывает на самый верх дома и хочет покинуть меня, она кланяется, видимо, очень довольная тем, что вывела меня из затруднения. Я вынимаю из кармана серебряную монету, показываю её женщине и выражаю желание, чтобы она проводила меня на лестницу. Но этого она не понимает — а может быть, она понимает это как-нибудь иначе: во всяком случае она отказывается идти со мной. Тогда я решаюсь идти вперёд и стараюсь заманить её с собой, так как я прекрасно сознаю, что без её помощи мне невозможно найти портного в этом громадном доме. Я показываю ей монету, киваю ей и начинаю подниматься по лестнице. Тут она как-то странно смеётся, но всё-таки следует за мной, покачивая головой. Этакая старая чертовка!

У первых дверей я останавливаюсь, указываю на болтающуюся пуговицу и затем на дверь, и при этом вопросительно смотрю на неё. Тогда её наконец осеняет светлая мысль, что я действительно ищу портного, она перестаёт смеяться и сама, по-видимому, довольна этим оборотом дела. Теперь она берёт на себя роль вожатого и быстро поднимается вверх по лестнице. Она вбегает на самую верхнюю площадку и стучит в дверь, на которой прикреплён кусок картона с какими-то странными буквами. Дверь открывает человек. Женщина сдаёт ему меня с рук на руки и со смехом долго говорит ему что-то; всё это время человек стоит за дверью, а женщина и я на площадке лестницы. Когда человек наконец понимает, что у меня серьёзное и твёрдое намерение пришить отваливающуюся пуговицу, и что у меня самого нет под рукой швейных принадлежностей, то он раскрывает дверь. Я плачу женщине, она смотрит на монету, кланяется и называет меня генералом и князем. Потом она кланяется ещё раз и спускается с лестницы.

Обстановка в комнате портного состоит из стола, пары стульев, дивана и одной иконы, на стенах висит также несколько картин религиозного содержания. На полу играет двое детей. По-видимому, жены портного нет дома, отец один с детьми. Я глажу детей по головке, и они смотрят на меня тёмным взором своих чёрных глаз. Пока портной пришивает пуговицу, мы с детьми становимся друзьями, они болтают со мной и показывают мне разбитую чашку, с которой они играют. Я всплескиваю руками от восторга и делаю вид, что нахожу чашку великолепной. Они приносят мне ещё много других вещей, которые разыскивают в разных углах, и в конце концов мы принимаемся строить на полу дом.

Когда пуговица была пришита, я спросил:

— Сколько?

Портной ответил мне что-то, но я ничего не понял. Я уже раньше знал уловку портных: если их спросить, сколько надо заплатить за то, что они пришили пуговицу, то они обыкновенно отвечают: «это ничего не стоит», или: «сколько пожелаете». Но это, конечно, одна только уловка. Если я сам вздумаю назначать цену, то это может обойтись очень дорого. Ведь каждому хочется сойти за графа и дать побольше. А портной мог бы честно и благородно потребовать за свою работу двадцать пять эре; если же я сам назначу цену, то придётся дать пятьдесят. И вот оказалось, что и русский портной знал эту уловку, он стоял передо мной и говорил нечто такое, из чего я заключил, что он предоставляет мне самому назначить ему плату. Но как мог я знать цены в России? Об этом он не подумал.

Я показал на самого себя и сказал:

— Иностранец.

Он засмеялся, кивнул и что-то ответил.

Я повторил, что я иностранец.

Тогда он опять сказал что-то, но слово «копейка» он не произнёс.

И вот мне снова пришлось быть графом. Часто имеешь искреннее намерение путешествовать, как скромный, незаметный гражданин, но это ни к чему не ведёт.

Выйдя на улицу, я решил ехать назад в гостиницу на конке. По прошествии некоторого времени ко мне подходит кондуктор и говорит что-то. «По всей вероятности, он спрашивает, куда я еду», — подумал я, и я назвал свою гостиницу. И вот вся публика, сидевшая в вагоне, начинает смотреть на меня и говорить что-то, а кондуктор указывает назад, далеко назад, желая дать мне понять, что я еду как раз в противоположном направлении, что моя гостиница совсем в другой стороне. Мне пришлось спрыгнуть с конки.

Я иду по улице и вдруг замечаю, что много людей входят в один дом и поднимаются по лестнице во второй этаж. Может быть, там есть на что посмотреть, и я следую их примеру. В то время, как я поднимаюсь по лестнице, со мной заговаривает какой-то человек. Я улыбаюсь, смеюсь и снимаю шляпу. Тогда человек также начинает улыбаться и идёт рядом со мной, он раскрывает дверь и пропускает меня вперёд.

Здесь сидит много публики, это ресторан. Тут принявший во мне участие человек начинает представлять меня публике, он говорит что-то окружившим нас, и я понял, что он рассказывает, как встретил меня на лестнице. Я кланяюсь всем и вынимаю свой большой паспорт. Но никто не понимает его. Я указываю на моё имя и хочу объяснить им, что это я сам, что я такой-то и такой-то. Они ничего не понимают, но дружелюбно хлопают меня по плечу и находят, что всё у меня в порядке. Кто-то из публики подходит к стойке и требует музыки. И тотчас же начинает играть орган. «Это в честь тебя», — думаю я, и я встаю и кланяюсь во все стороны. Точно по мановению волшебного жезла мне становится вдруг очень весело, я требую вина, и вокруг меня собирается довольно большая компания, и мы все пьём вино. В зале распространяется слух, что я приезжий, и ко мне приводят человека, говорящего по-французски; но мне казалось, что я обходился как нельзя лучше и при помощи русского языка, а так как во французском языке я тоже очень мало смыслил, то появление этого человека не доставило мне никакого удовольствия. Но мы и ему наливаем вина и приглашаем посидеть с нами.

Здесь всё очень пестро и царит оживление; одежда на посетителях самая разнообразная, — некоторые одеты очень просто, другие нарядно. За стойкой сидят пожилая женщина и молодая девушка. Один господин пользуется удобным случаем и говорить что-то молодой девушке, и мне вдруг становится ясно, что ей в первый раз говорят нечто подобное. Она смотрит и ничего не понимает, но потом она вдруг краснеет. Блажен, кто может ещё краснеть в первый раз! Что в жизни может быть лучше «первого раза»! Потом люди уже краснеют только от стыда...

Когда я уходил из ресторана, то два лакея бросились вниз по лестнице и настежь раскрыли передо мной входную дверь, и при этом они называли меня превосходительством.

Опять я начинаю бродить по улицам, но не знаю, где я, и не имею ни малейшего понятия о том, в каком направлении мне надо идти, чтобы попасть в свою гостиницу. Какое бесподобное чувство сознавать, что ты заблудился; кто не испытал этого, тот не может понять меня. Я преднамеренно решил заблудиться. Я подхожу к какому-то ресторану, и у меня вдруг является желание съесть что-нибудь, чтобы и в этом отношении поступать так, как мне заблагорассудилось в данную минуту. Но так как обстановка здесь очень роскошная, и так как вдобавок ко мне подходит белобрысый лакей во фраке, то я нахожу более симпатичным другой ресторан, мимо которого я перед тем только что прошёл, и я иду туда. Там я усаживаюсь.