Этого дня ждали. Со страхом — одни, с нетерпением — другие, с радостью третьи. А многие — со всем вместе. Ибо было точно известно, что день этот наступит в этом году. Интересно, что даже те, кто ждал со страхом, не уволились с работы. Итак, в 11.00 завыли сирены. Я даже не стал выглядывать в окно, хотя некоторые женщины заметались. Ну да что с того телефоны-то были уже отключены. Потом в комнату ворвались бравые ребята, вывели всех на улицу, обработали помещение специальным консервирующим составом (даже окурки в банках из-под кофе), потом завели людей обратно, посадили на их рабочие места или поставили около приборов (меня, например, посадили над развернутой газетой «Московские новости»), аккуратно всех (наверное, всех, хотя я был и не последний, так что ручаться не могу, но ведь хорошо известно, что всех) упокоили выстрелами в затылок, обработали другим, но тоже консервирующим составом, потом вышли из комнаты, пристрелили и обработали указанным составом вахтеров и повесили снаружи на наш дом вывеску: «Филиал Музея истории естествознания и техники».

Согласно постановлению ЦК и Совмина, начиная с 1998 года введен порядок каждый год 3 % всех организаций подвергается музеефикации. Выбор по жребию в конце предшествующего года, день музеефикации определяется случайным образом. Тех, кого застали в туалете, обрабатывают наравне с прочими.

Проходя мимо почтового ящика, я поднимаю руку на уровень отверстий в нем, следует неяркая вспышка, и я неторопливо иду дальше. Право, было бы странно — заглядывать с фонариком в свой собственный почтовый ящик. Потому я сделал маленький фотоаппаратик, однокадровый со сверхкороткофокусным объективчиком, с фотовспышечкой, и прямо через дырку в ящике фотографирую первую страницу лежащей в нем газеты. Если бы случилось так, что кто-то увидел меня, он мог бы посоветовать, чтобы я открыл ящик и взял из него содержимое. Но я тщательно слежу, чтобы никто не поймал меня за этим занятием. Кроме того, культурный человек вообще не станет лезть с советами. Попутно: так вот и получается что в жизни мы общаемся с хамами. Общались, хотел я сказать. С кем мы будем общаться через неделю? Мы — это я, Маша и двое детей.

И, наконец, дело в том, что ящик пуст. В этом легко убедиться, открыв его. Он действительно окажется пуст.

Несколько лет назад я заметил, что мне часто кажется, будто в ящике что-то лежит. При открывании же впечатление не подтверждалось. Тщательное разглядывание лежащего в ящике с применением фонарика и очков привело меня к выводу, что в нем лежат газеты с датой, на семь дней позже имеющей быть на момент разглядывания. Поскольку длительное стояние у почтового ящика могло вызвать нездоровый, хотя и естественный интерес у соседей по подъезду, мною был сконструирован и изготовлен микрофотоаппарат (см. описание выше). Эффект был абсолютно стабилен. Газеты были те же, что я и выписывал, но они всегда были с указанным опережением, и ящик, по его открытии, всегда оказывался пуст. Точнее, опережение составляло чуть больше семи суток, ибо утренние газеты приносят около восьми утра, а эти появлялись около пяти вечера. С точки зрения физики это было чудо, в самом точном смысле слова. И, конечно, было бы очень здорово во всем этом разобраться. Но что-то останавливало меня. Опасение, что нас немедленно выселят из центра в новые районы, откуда я буду ездить на работу полтора часа? Или нечто еще более серьезное?

Ситуация месяц от месяца становилась сложнее. Ходили слухи, что под Москвой концентрируются спецчасти. По ночам в городе было неспокойно. Но мы — да и другие люди тоже — продолжали жить, веря в то, что и дальше все будет тихо. Мы обманывали себя, не замечая, что уже давно не тихо. А четыре дня назад я прочел на свежем снимке, что по Москве прокатилась волна погромов.

Этот дурак, то есть я, опять пытался что-то говорить и думать, но Маша пошла и вернулась с билетами на поезд. «А ты сложи рюкзаки», — сказала она. Если мы дойдем живые туда, куда идем, я спрошу, как она достала билеты.

Местные объяснили нам, по какой тропинке надо идти, чтобы попасть туда, куда мы хотим попасть. С кем мы будем общаться через неделю? Хорошо хоть, что удалось достать билеты, своими ногами мы бы, наверное, уже не успели. И еще — я, конечно, жалею, что эта превосходная физическая задача осталась там.

На рассвете, с первыми лучами восходящего солнца ей предстояло переселиться в рай будды Амитабы, а мне — вернуться в мир, где рай представляли себе совсем по-другому. В мир, прошедший через ад, в котором мы были сейчас, и горящий в другом, но тоже аду. Как занесло меня из Москвы 1997 года во Владивосток 1922 года? Этого я вам не скажу, да и какое это имеет значение? Из тюрьмы был слышен шум волн.

На топчане передо мной в одном белье сидела она — сбитый утром предшествующего дня японский летчик двадцати трех лет. В ее глазах ненависть и изумление сменялись, пожалуй, чаще, чем это было достойно буддиста. Но, впрочем, японский буддизм ушел довольно далеко от пяти принципов Оленьего парка.

Об этом мы с ней и говорили. А от моей куртки она отказалась — самурай не чувствует холода. Оказывается, любовь к императору согревает.

Перед ней сидел я, почти вдвое старший, в сто раз больше видевший и в тысячу раз больше знающий. Утро разнесет эти две песчинки по жерновам судьбы, одну из них растерев сразу. Но непроглядная ночь, шум волн Золотого Рога и философия с привкусом крови уравнивали нас.

Ее сбили на рассвете. Она прилетела без бомб, но разве воздушный разведчик не соучастник убийств? Ах, гуманизм Экзюпери… Его она, увы, не читала, и мы не могли поговорить о «Цитадели», ведь книги эти еще не были написаны. Нашей темой была философия и еще политика — любимые темы ее будущего собрата по профессии. Оказалось, что 75 лет календаря, многие тысячи километров и годы возраста — не помеха такому разговору. Как мы понимали друг друга? Этого я вам не скажу, да имеет ли это значение? За окнами тюрьмы били в берег волны.

Собственно, это была не тюрьма, а просто дом, объявленный ею, и на окне не было решетки. Но внизу ходили часовые, а побег за одну ночь не могла подготовить даже японская резидентура. Долее одной ночи в этой тюрьме не держали — времена не те. Меня пустили к ней только потому, что принимали за представителя Руководства. Надеялись они ублажить таким способом «столичную штучку» или ждали, что я выйду утром с исцарапанной мордой, но неудовлетворенным? Кроме слова «Руководство» в их головах нашлось место для схемы сборки-разборки пулемета «Максим» и винтовок — трехлинейной и Арисака. А в их сердцах была любовь к Мировой Революции, кожанке руководителя, которую каждый из них мечтал надеть, и — райскому видению авторитетно похлопывающему по бедру своего владельца вороненому маузеру. Впрочем, что их критиковать — ни один не вышел живым из кровавой каши, которую они кто заварил, а кто кинулся размешивать. Мы же сравнивали понятие рая в разных системах верований, и это, вместе с шумом волн, сближало нас.

Параша стояла тут же, в углу, и я, как культурный человек, отвернулся. А она нет, хотя заваривать и подавать чай, равно как и писать стихи, умела лучше меня. Культура не внеисторична и не вневременна, просто женщина не поняла, почему я отвернулся, когда увидел ее обнаженной и, быть может, тем самым обидел ее. Этого уже не узнаешь.

Ее сбили утром предшествующего этой ночи дня. Допрос не длился и пяти минут — все было ясно и так, да она и не собиралась отвечать на вопросы недочеловеков. Гам, махра, истерические выкрики, выпученные глаза подражание плакатам — и непременный стук рукояткой нагана по столу. Почему не застрелили сразу — трудно сказать…